Модель - Николай Удальцов

Позволяя мне отвечать ей так же — спокойно:

— За свою историю мы впитали в себя так много от других народов, что, пожалуй, нашей отличительной чертой является отсутствие всяких отличительных черт.

— Но у нас и у вас разный менталитет, — проговорила Элия тоном, явно выдававшим то, что в своих словах она не уверена; и я укрепил эту неуверенность своими словами:

— В СССР ничем не владеющий народ всегда проигрывал владеющей властью власти.

Мы, бывшие жители Советского Союза, так долго были вырваны из традиционного, естественного развития, что у нашего менталитета есть особенность.

И эта особенность заключается в том, что никакого менталитета у нас нет.

— Почему?

— Потому что несвобода не создает опыта, значит, ничему не учит.

— Но вы же говорите о нас, прибалтийцах, плохо, — Элия произнесла эти слова тихо, и я так же тихо ответил ей:

— Проще всего говорить плохо о своем народе, говоря плохо о чужом.

Поэтому я ни о каких народах не говорю плохо.

— Но ведь вы, русские, не любите нас, прибалтов.

— Не знаю, Элия, — сказал я, а потом прибавил:

— Но ты должна знать, что любят за любовь, а не за ненависть.

— Но у нас-то, прибалтийцев, есть повод вас не любить.

— Может быть, Элия, такой повод у вас есть.

Правда, я о нем не слышал.

— Вы нас оккупировали.

Прибалтийские республики вам еще счет за это предъявят, — Элия Вита говорила так тихо, что я не мог понять — говорит она серьезно или шутит.

И в ответ улыбнулся:

— А мы вам предъявим счет за латышских стрелков, — я произнес это сочетание слов, даже не помня — пишется оно в кавычках или без.

— А что — латышские стрелки?

— Они дважды спасли ленинское правительство, когда его попытались скинуть: шестого июля в восемнадцатом и после подписания Брестского мира, когда ленинское правительство бежало из Петербурга в Москву.

При этом латышскими стрелками в народе называли не только латышей, но всех прибалтийских головорезов, составлявших ленинскую охрану.

Кровавый Тоом, например, был эстонцем, — сказал я.

Удивительная вещь — история — рассказ о времени, которое прошло.

Сейчас, находясь в одной комнате с красивой женщиной, я говорил о кровавых страницах истории совершенно спокойно и даже не переставая улыбаться.

Хотя улыбался я грустновато.

А Элия Вита не хотела расставаться со своей правотой:

— Это были отщепенцы.

Мы их осудили.

— Это были ваши граждане, — тихо, но спокойно ответил я.

— Мы их осудили, — повторила Элия.

— Мы тоже осудили время, которое привело к оккупации чужих стран, — вступаясь за свою страну, я не в первый раз солгал, выдавая желаемое мной за действительное.

Прекрасно зная, что далеко не все мои современники осудили сталинизм.

— Но ваши страны захватывались советскими солдатами по приказу режима, а ваши граждане, ставшие латышскими стрелками, пришли к нам добровольно.

Им никто не приказывал идти в Россию.

Да их никто и не звал.

— И что же?

Мы должны сохранять ваши памятники советским солдатам? — Этот вопрос был задан Элией тоном, не оставлявшим сомнения в том, что ответ может быть только один; и в ответ я честно признался:

— Не знаю.

— Тогда почему же вы называете нас варварами за то, что эти памятники переносятся с центральных площадей? — Моя гостья продолжала задавать свои вопросы, но делала это уже как-то неагрессивно.

Словно ставя галочку в соответствующую графу таблицы: «ответ получен» — «ответ не получен».

А возможно, ее больше интересовали не вопросы, известные всем, а ответы, известные, как ей показалось, именно мне:

— Элия, варвары всегда разрушат чужое.

Ни один варвар не разрушил ничего своего.

— Так это ведь — ваши памятники, — девушка сделала ударение на слове «ваши», при этом — слегка подзапуталась в моих словах и, наверняка неумышленно, привела аргумент в пользу вандализма своих соплеменников.

И мне пришлось вносить ясность.

То есть исправлять ошибки дипломатов и делать то, что не сумело сделать российское Министерство иностранных дел.

Но, в отличие от дипломатов, за каждое свое слово я должен был нести ответственность:

— О том, что солдаты Красной армии пришли по приказу, а не по собственной воле, я уже сказал.

И повторять не стану.

Но дело в том, что сами советские солдаты шли воевать не с вами, прибалтийцами, а с фашизмом.

Все они, от солдата до генерала, рисковали жизнью, а некоторые, погибнув, так и остались лежать в вашей земле.

И если вы были на стороне Советского Союза и стран антигитлеровской коалиции, то памятники советским солдатам, погибшим на вашей территории, — это не только наши, но и ваши памятники, — я говорил тихо, совсем не напрягаясь, не пытаясь что-то доказать.

Но видел, что Элия Вита внимательно слушает каждое мое слово.

— И все равно — это была оккупация, — повторила она слова, слышанные ей не раз у себя дома; а я замолчал, собираясь с мыслями.

И не смог быстро подобрать слова о том, что, кроме всего прочего, та страшная, кровавая война была войной между двумя тиранами: фашистским и социалистическим.

А социализм — это всегда: декларируется одно, делается другое, а получается — третье…

…Ни судьбы, ни истории не бывает без изъянов…

…Однажды, а в жизни часто приходится заниматься всякими глупостями, мне пришлось поговорить с каким-то полулевым депутатом об этом, и он спросил:

— За что вы так не любите социализм? — И я вполне мог бы ответить просто:

— Социализм так долго заставлял любить его, что ничего, кроме ругани, у меня для социализма не осталось. — Но глаза депутата светились таким неподдельным любопытством, что мне пришлось ответить сложно:

— За то, что социализм — это система, при которой на любой должности — от генсека до бригадира водопроводчиков — чем мельче человек, тем лучше для всех.

— Почему? — не унимался полулевый.

— Потому что чем человек при социализме мельче, тем меньшая он сволочь.

— Да — почему же?

— Потому что тем меньше он принуждает других людей отстаивать не свое.

Депутат ничего не понял из того, что я сказал.

И в этом не было ничего удивительного — в России вообще трудно встретить депутата, способного что-нибудь понять.

Но решил продемонстрировать мне свой главный аргумент:

— Многие наши современники считают, что нужно вернуться в социализм.

А это — уже объективная историческая причина. — Это был человек, думающий, что для того, чтобы управлять страной, нужно управлять массами людей. И не понимавший того, что, чтобы управлять страной, нужно понимать конкретных людей.

Так что в ответ я просто пожал плечами:

— Для исторического обращения вспять объективных причин не бывает.

— И чего же вы хотите?

Чего мы, коммунисты, вам не дали? — продолжал вопросить меня депутат, и я грустно улыбнулся:

— Вы, именно вы, коммунисты, сделали для нас желанным все, что вы запрещали.

А так как вы запрещали практически все, кроме права восхищаться вами — желанным для нас стало все, кроме вас.

Левый депутат, разговаривая со мной о достоинствах социализма, делал одну ошибку — он разговаривал со мной, как с самим собой.

То есть как с дураком.

Дураки — опора социализма.

А потом депутат заставил меня расхохотаться.

В этом не было ничего удивительного — я почти всегда смеюсь, когда слышу, что говорят депутаты.

Исключения составляют те случаи, когда слушая депутатов, я плачу.

А расхохотался я потому, что, почему-то сказав: «Мы должны быть нормальными», — получил гордый депутатский ответ.

Депутат дал ответ гордо, потому что не понимал, что его ответ граничит с идиотизмом.

Причем занимает на границе место не до, а за пунктирной чертой:

— Мы не нормальные.

Мы — русские…

…Мое молчание Элия Вита, кажется, вновь поняла неверно и тихо проговорила:

— Хотя бы извинились за оккупацию.

Трудно, что ли, вашему президенту сказать: «Простите». — И это показалось мне атакой с другой позиции.

И мне вновь пришлось держать оборону за всю страну:

— Элия, если позволишь, я сделаю небольшое отступление.

Ватикан извинился перед христианами за инквизицию.

— Да. Но при чем здесь это? — перебила она меня на мгновение, но я не поддался ее перебивке:

— При том, что сегодняшний папский престол — прямой наследник папства в истории.

— Ну и что? — Элия явно не понимала направления моей мысли.

— А то, что нынешняя Россия — не продолжение Советского Союза.

И мы, и вы — совсем иные, новые страны.