Модель - Николай Удальцов

— А вы не боитесь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что предполагаю у власти зачатки мозгов — если она уничтожит интеллигентных оппозиционеров, то останутся только неинтеллигентные оппозиционеры.

— Какие-какие? — уточнила она свой вопрос, и я уточнил свой ответ:

— Оппозиционеры с вилами…

…О том, что власть вообще не думает о том, что я есть, — мне говорить не хотелось.

Да это и не имело смысла.

Просто я это знал — если в двадцать первом веке людям самим не позволяют выбирать даже такую мелочь, как губернатор, значит, для власти люди не существуют.

Впрочем, и такая власть существует для себя, а не для двадцать первого века…

— …Может, вы еще и либерал? — Девушке явно хотелось знать обо мне больше, чем я сам знал о себе.

— Да, — сказал я.

— А это — почему? — Вопрос, заданный мне на третьем этаже Дома художников, был очень сложен, потому что на него было много очень сложных ответов.

И только один очень простой ответ:

— Потому что я — нормальный человек.

— Либерально — означает человечно, — мог бы добавить я, но это добавление показалось мне настолько очевидным, что было даже лишним.

Разговаривая с девушкой, я, сосредотачиваясь на ее вопросах и своих ответах, незаметно для себя отключился от всего происходящего вокруг.

Словно в зале не было ни людей, ни картин.

Кроме человека, стоявшего рядом со мной.

И это тоже была картина.

— Нормальный человек… Интеллигент…

Но ведь интеллигенция всегда в меньшинстве? — Это был ее то ли вопрос, то ли просто размышление; и я, не поняв, что это было, — ответил не размышлением, а ответом:

— Все лучшее на свете создано меньшинством.

Большинство просто пользуется тем, что меньшинством создано.

— А зачем вообще нужна интеллигенция? — молодая женщина продолжала размышлять вслух; и мне ничего не оставалось, как ответить ей тем же:

— Интеллигенция ограничивает возможности страны стать подлой.

— А культура?

Мне казалось, что подлость ограничивает не политика, а культура.

Конечно — если культура настоящая.

— Настоящая культура отучивает от подлости людей, населяющих страну…

— … Вы женаты? — довольно неожиданно спросила она, переведя стрелки нашего разговора на иные пути дальнего следования.

— Нет. Разведен, — ответил я, и тут же получил очередное подтверждение своей древности — наверное, я уже так стар, что все женщины кажутся мне девушками:

— Я тоже разведена, — проговорила моя новая, еще не знакомая мне женщина.

И мне ничего другого не придумалось, как спросить:

— А почему вы развелись с бывшим мужем?

— Потому же — почему разводятся все женщины.

— И — почему же? — Мне действительно было интересно — какая могла быть причина у мужчины оставить такую красивую женщину?

— Наверное, потому, что у моего бывшего мужа была слишком умная жена, а его нынешней жены — очень глупый муж.

Мне был интересен допрос, которому я подвергся так неожиданно, как неожиданно подвергается допросу всякий.

И потому я считал себя вправе отвечать допросом на допрос, совершенно не думая в тот момент о том, что вопросы совершенно незнакомой мне женщины были не вопросами, а рекогносцировкой позиции.

Она просто хотела понять — с кем имеет дело…

…Я, теперь уже внимательнее, посмотрел на свою новую знакомую и обратил внимание на то, что, даже стоя в свободной позе, она все время принимала выигрышное для себя положение.

Мысль о том, что она позирует передо мной, мне в голову не пришла.

Как не пришла в голову мысль о том, что незамужняя женщина автоматически позирует всем.

— А вы хотели бы написать картину с меня? — встретив мой взгляд, улыбнувшись, спросила она.

И хотя в ее вопросе не было ничего обязательного, я ответил ей совершенно искренне, хотя и не вполне понятно даже мне самому:

— Да, хотел бы.

— Можете сказать — почему?

— Потому что художник пишет картины не потому, что он хочет их писать в определенных ситуациях.

А потому, что в определенных ситуациях не писать картины он не может.

— И что это была бы за картина?

— Пока не знаю.

— А когда будете знать?

— Когда вы расскажете мне об этом.

— Но ведь вы видите — какая я есть?

— То, какая вы есть, я вижу.

Теперь вы должны рассказать мне о том, какой вы хотите быть…

…Ненадолго она задумалась; и мне почему-то показалось, что это были мысли не о картинах.

А потом, видимо, разрешив для самой себя какой-то вопрос, сказала:

— Ну, что же, поехали.

Можете начать писать с меня картину уже сегодня.

— Вы понимаете, что я буду писать вас голой? — спросил я, и на эту последнюю линию в системе координат она спокойно поставила свой штрих:

— Конечно, понимаю.

Если бы вы собирались писать меня одетой, то об этом сказали бы…

…В этой молодой женщине неуловимо-необычным было все.

Или, во всяком случае, — многое.

И эта необычность как-то сразу стала ее естественностью настолько естественной, что меня даже не удивило, что, собственно, познакомились мы с ней уже в такси, где-то на второй трети дороги от Центрального дома художников к моей мастерской в Подмосковье.

И я не мог вспомнить, о чем мы говорили проезжая Новый Арбат и Кутузовку.

Лишь где-то в районе кинотеатра «Минск» я спросил ее:

— Как тебя зовут? — А вот то, что на тот момент мы уже перешли на ты — я помнил.

Звали мою новую знакомую Элия.

А ее фамилия представляла собой пасьянс из букв «и», «ю», «я».

И я сократил ее до четырех удобопроизносимых знаков, никоим образом не бросая тень на великий прибалтийский народ, дружественный двум другим великим прибалтийским народам — Вита.

Элия Вита — так и вошла в мою мастерскую молодая женщина под этим именем.

Правда, перед этим мы заглянули в гастроном за тем, что могло бы превратиться в обед и во вполне возможный ужин; и там возник наш первый геополитический диспут.

Дело в том, что на одном из прилавков громоздились штабеля прибалтийских консервов; и я предложил Элин похозяйничать в смысле выбора.

— Один импорт у вас в магазинах, — поукоризнила она наше сельское хозяйство.

А заодно — и всю остальную экономику.

И мне ничего не осталось, как ответить, вступившись тем самым за родной совет министров:

— В определенном смысле, друг мой, ты ведь тоже импорт.

Элия Вита, проходя между прилавками, понемногу заполняла сетчатую корзинку.

И делала это по-хозяйски самостоятельно.

Лишь один раз обернулась ко мне:

— Не возражаешь против того, чтобы у нас был мясной ужин?

— Не возражаю, — ответил я.

— В качестве альтернативы колбасе можем взять сыр.

— Можем, — вновь согласился я.

Хотя альтернативой колбасе мне всегда казался не сыр, а социализм.

Видимо, здесь дело было в том, что места, где были колбаса и сыр, я видел, а мест, где были бы колбаса и социализм — нет…

…Однажды, разговаривая с моим другом, художником Васей Никитиным, как и большинство наших современников — ни о чем, а значит, аргументируя свои мысли примерами, не имеющими к теме разговора никакого отношения, я зачем-то сказал:

— Хороша ложка к обеду, — получил в ответ, вполне соответствовавший моему бесспорному утверждению бесспорный ответ:

— Ага.

А к ужину — женщина…

…Когда мы оказались на лестничной клетке, и я чуть задержался, разыскивая ключи в кармане, Элия Вита, подойдя к моей двери, несколько раз похлопала ладошкой по кожаной обивке.

Удача и смерть по несколько раз в одну дверь не стучатся.

Такое бывает только с надеждой.

И когда однажды мы заговорили об этом с моим другом, художником Гришей Керчиным, я констатировал довольно печальную истину:

— Надежды умирают со смертью, — то Григорий вступился за продолжительность жизни надежд:

— Зато рождаются еще до зачатья…

— …Ты здесь работаешь? — Элия вошла в мастерскую, осмотрелась по стенам, на которых висели мои картины, прошла из угла в угол, нелишний раз демонстрируя свои ноги.

И вновь повторила свой вопрос-предположение:

— Ты здесь работаешь?

— Да, — ответил я.

— И женщины, которых ты ждешь, приходят к тебе сюда?

— Очень редко, — соврал я.

— Почему? — не остановилась моя гостья; и мне пришлось импровизировать:

— Элия, похоже, я такой старый, что мне уже иногда приходит в голову мысль, что в мастерской лучше поработать, чем ждать женщину.

Элия Вита вошла в мою мастерскую в первый раз.