За несколько стаканов крови - Игорь Мерцалов

Все они в упор смотрели на вошедших.

По счастью, один из тех троих, которые впустили Персефония и Тучко, заглянул в дверь и разъяснил:

— Это к Скоруше, клиенты.

— А-а! — Домовые расслабились, а вместе с ними и Персефоний и, как он успел заметить, Хмурий Несмеянович, явно успевший пожалеть, что оставил свой посох в брике.

Один из домовых старшего поколения, отложив топор, просеменил в угол, к большому сундуку, и подозвал гостей:

— Прошу сюда, милостивые государи!

Остальные возобновили прерванный разговор — кажется, это был военный совет.

— На сей раз мы не допустим ошибок! — слышался с их стороны суровый голос. — План обороны таков…

— Чего изволите-с?

Домовой Скоруша профессионально лучился доброжелательностью, будто не он минуту назад с самым зловещим видом поигрывал топором.

Тучко быстро и четко объяснил, чего они изволят.

— Нет ничего проще! Сей момент.

Скоруша нырнул в сундук и выудил оттуда пачку бланков. Работал он куда шустрее, чем Вралье в «Трубочном зелье», впрочем, ему немало помогало то, что все бланки были уже заполненными, оставалось вписать только имена и даты.

— В последнее время это весьма распространенная услуга, — пояснил Скоруша. — Подпишите! Вот здесь… здесь… и вот тут…

Хмурий Несмеянович поставил подписи в нужных местах и пододвинул бумаги Персефонию.

— Давай, корнет! Поторопись, пока опять что-нибудь не стряслось.

— А что такое? — забеспокоился Скоруша.

— Ничего. Ну, корнет, чего ждешь?

Упырь взял в руки перо и уже поднес его к чернильнице, как вдруг раздался треск и крик:

— Ага!

Персефоний вздрогнул, Тучко шумно выдохнул сквозь зубы и медленно обернулся. На пороге двери, ведущей в хозяйские покои, стоял высокий тощий человек в потертой сорочке, из-под которой торчали две кривые волосатые макаронины, служившие ему ногами. Сужающееся книзу лицо было изможденным и бледным, глаза горели безумным огнем. В трясущихся руках плясало длинноствольное ружье с прихотливыми золотыми узорами на цевье и прикладе.

— Ага! — повторил этот человек, целясь приблизительно в клиентов Скоруши. — Шпионы? Лазутчики? Диверсанты? Кто такие, кем подосланы, что вызнать желаете? Красного петуха подпустить? Бурую свинью подложить?

Тучко, заткнув большие пальцы за пояс, безмятежно смотрел на безумца, а домовые, поначалу малость опешившие, кинулись к нему с криками:

— Никаких шпионов, Диван Диванович! Что же вы делаете? Мы о вас заботимся, а вы из постели, да в таком виде! Немедленно ложитесь, вам вредно волноваться! Вот сейчас чайку, с малинкой…

— Это все он… Все враг мой вечный… Диван Некислович… — бормотал уводимый под руки Диван Диванович; «шпионами» он уже не интересовался, однако ружье отдать не пожелал, вцепился в него, как собака в кость.

— Прихворнул наш Диван Диванович, — сообщил посетителям Скоруша.

Тучко молча кивнул, хотя по лицу видно было, что у него есть что сказать по поводу хвори «жемчужины общества» — «жемчужины» как таковой и общества вообще.

— Подписывать будете?

— Да, конечно, — сказал Персефоний и склонился над бумагой.

Он успел поставить только одну подпись из требуемых трех, как послышался новый треск. Видно, не такое это простое дело — прекрасного человека в постель укладывать. Стараясь не отвлекаться на крики и стук, упырь поставил вторую подпись, как вдруг входная дверь распахнулась, и в нее ворвалась вооруженная шайка. Состояла она преимущественно из людей, но были в ней и лешие, и шальные домовые — то ли бездомные, то ли так, гуляки.

Первого из них Хмурий Несмеянович с ходу повалил на пол, встретив страшным ударом слева, но его тут же скрутили остальные. Заломили руки и Персефонию. Скоруша попытался спрятаться в сундуке — выудили, связали и бросили в угол рядом с человеком и упырем.

— Что происходит? — тихо спросил Тучко.

— Диван Некислович! — всхлипнул Скоруша, будто это что-нибудь объясняло.

Глава 11

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДИВАН НЕКИСЛОВИЧ

Минуту или две в доме гремела битва. Домовые, так и не составившие план обороны, сопротивлялись отчаянно, но были бессильны против стремительного натиска.

Вскоре в ту самую комнату, откуда начался штурм, ввели растрепанного Дивана Дивановича, а с улицы, хлопнув дверью, ворвался сущий ураган в человеческом облике, казалось, весь состоявший из алых шаровар, воздетых рук и черных глаз, и сразу же бросился к Дивану Дивановичу, потрясая кулаками:

— А, черт ты тощий, попался! Теперь-то все, теперь-то я с тобой разделаюсь, черт дери, я с тебя шкуру твою чертову спущу и сапоги пошью и буду в них на твоей могиле плясать, чертово ты отродье!

Насколько можно было судить, это и был уже помянутый Диван Некислович: страшенные шаровары, объем, компенсирующий недостаток роста, лицо, сужающееся кверху, безумный огонь в глазах и черт за каждым словом.

— Это… возмутительно! — трясясь и от страха, и от лихорадки, бормотал Диван Диванович. — Вы, сударь, мерзавец!

— Возмутительно, ага! — орал на него Диван Некислович. — Возмутительно столько терпеть тебя на этом свете! Теперь-то я уж положу конец твоим проискам, чертова харя!

Тут один из подручных его поднес завоевателю чудного дома давешнее ружье. Диван Некислович на миг утратил дар речи, в глазах его блеснули слезы. Он прижал к себе оружие и бросил в Дивана Дивановича такое страшное ругательство, что привести его на бумаге никак невозможно; приблизительно оно соответствовало понятию «мерзкий ворюга».

Несколько минут противники взаимно осыпали друг друга бранью, каждый на свой лад, потом как будто притомились (уж больной-то точно), и тут выступил вперед тучный человек вполне приличного вида, которого раньше нельзя было заметить в сонме разбойных рож.

— Ну, что вам еще, Диван Некислович! — смиренно возгласил он. — Вы же замечательной души человек, проявите ж снисхождение! А вам, Диван Диванович, не полно ли упрямиться? Смотрите, до чего дошли: уже друг дружку штурмом берете. Да не совестно ли вам, наконец? Такие были друзья, и вот нате, ославились на все графство. Помиритесь уже, от всей общественности вас прошу: помиритесь! Ведь до чего вы докатиться можете из-за сущего пустяка, из-за ружьишка…

— Из-за ружьишка, говоришь? — промолвил Диван Некислович, нежно поглаживая узорное цевье. — Да нет, господин судья, не в ружьишке дело. Помириться-то бы мы могли, черта ли нам эта ссора? А вот знаете ли вы, Дырьян Дырьянович, как сей гусак щипаный отозвался о светоче нашем, о надежде всего многострадального народа накручинского, о госпоже Дульсинее? А ну, гусак, если смелости хватит, сообщи прилюдно, как ты госпожу Дульсинею назвал?

— По справедливости назвал! — был ответ.

В опухших глазах Дивана Дивановича вспыхнули прожектора фанатизма.

— Полно вам, судари, полно, — залепетал судья. — До чего же можно дойти, ежели…

— А ты что, и спустить ему готов? — взвизгнул Диван Некислович. — Сам не слыхал — так и ладно? А вот услышишь сейчас! Ну, гусак, говори!

Диван Диванович гордо молчал, и тогда враг его, оскалившись, велел подручным:

— Развяжите-ка ему язык.

Больного тотчас распластали на полу и, задрав рубашку, занесли над ним плеть.

— Скажу!

— То-то же. Ну, сознавайся!

Дивана Дивановича вздернули на ноги, и он, налившись краской, выдал:

— Как того и заслуживает упомянутая особа, я назвал ее шмонькой!

Дырьян Дырьянович дико взглянул на Дивана Некисловича и, что-то себе смекнув, начал ненавязчиво продвигаться к выходу. Однако Диван Некислович вцепился ему в рукав и закричал:

— Вот оно! Это он про оплот суверенитета! И этого гада ты, черт лысый, в кандалы не заковал и в Сумбурь не отправил!

— Да что вы, Диван Некислович, какая Сумбурь! — попытался отговориться Дырьян Дырьянович. — Это ведь уже другое совсем государство.

— Ни черта, был бы человек, а куда упечь найдется! Вот тебе человек — и сам сознался… Да черта ли с ним возиться, он вообще за Победуна стоит!

Дырьян Дырьянович при этом известии честно постарался изобразить недоверчивое возмущение, но по лицу его слишком явственно было видно, что ему все едино: что Победун, что Дульсинея. И, как ни был Диван Некислович захвачен собственными мыслями, он сумел это заметить.

— Вот оно что… еще одна гадюка на теле общества, — сощурившись, объявил он.

Дырьян Дырьянович смертельно побледнел и ринулся к выходу, но был схвачен и брошен на колени; к виску ему приставили пистолет. Диван Некислович открыл рот, не иначе, чтобы произнести приговор, как вдруг снаружи грянул дуплет, высадивший окно и засыпавший пол осколками стекла. Комнату заволокло сизым дымом. Внутренняя дверь распахнулась, и через нее ворвались домовые Дивана Дивановича, кто с палкой, кто с ухватом, а через наружную дверь вбежали те самые трое, которые встретили Тучко и Персефония. В руках одного из них дымилось укороченное по росту ружьишко.