Фарс о Магдалине - Евгений Юрьевич Угрюмов

и было), гонимые страстью, они, будто прародители людства (укр.), отведав змеиного яда, бросились друг на друга, и случилось, случилось то, что должно было случиться, то, что Великий Драматург уже давно предусмотрел в своём сюжете. Уже глотала, будто выныривая из воды, с большой глубины, воздух Вера, упёршись локтями в раковину мойки, и Пётр Анисимович уже стиснул зубы, чтоб не закричать на весь мир… ну если не мир, то на весь изрезанный во всех направлениях каналами город.

Бедный Пётр Анисимович, почему же всегда так непросто. То коньки на валенках, то аккордеон на снегу…

Вадим! Вадим! Забежал, взбудораженный хлопающими и хлюпающими звуками. Вадим…

…большими просящими прощения глазами, как две собаки, застигнутые за прелюбодеянием (хотя какое у собачек прелюбодеяние?), смотрели… но остановиться не могли37, и исследователь глиняных табличек и древних языков не мог оторвать взгляда и тоже смотрел… пока не закончилось.

Вот он, момент истины.

Надо разъединиться? На глазах? Зафиксированный глазом феномен, единственный свидетель сиюминутного бытия. Это бытие включающее в себя всё, от А до Я, до еле заметной родинки на никому неизвестном, кроме тебя, месте. Бытие должно сдвинуться, и тогда посыпятся вилки и ножи, и ложки с подноса, и с подносом вместе. Тогда и произойдёт великое падение. А результатом падения, будет мысль о новом бытие.

Представляете, Пётр Анисимович: бисер, брошенный могучей рукой Драматурга? Брошенные рукой Демиурга во тьму тьмы грешников…

Но рождается новое бытие, а в этом (бытии) уже необходимо признать, что место, на котором родинка, известно не только тебе, теперь это не только твоё достояние, но теперь, это – уже достояние разделённое, по крайней мере, с тем, который сидит за кухонным столом и пальцами мнёт головку розы, одной, из вчерашнего букета… нет-нет, не так! надо строже: …надо признать в этом следующем бытии, что родинка на только тебе одному известном месте, предмет твоей маленькой тайны (при виде её ты возбуждаешься, если даже устал, если даже в мыслях), родинка теперь уже «предмет», причина возбуждения… от большого прилития (прилива) крови… по крайней мере и для того, который за столом мнёт в пальцах головку розы из вчерашнего, подаренного на день рождения букета.

Вера где-то собирала вещи: ночная рубашка, халат и фен в ванной…

…а они молча молчали…

…пока в форточку не залетела птица. Может, это была птица Сирин, а может простая синица, которая за морем жила. Покружила синица по кухне, побилась в окно и нашла ту же открытую форточку, в которую влетела, и вылетела в неё же, а вы за ней, превратились: один в сокола, другой в коршуна и чуть не забили друг друга насмерть, а может и один, кто-то, забил другого насмерть. Когда вы очнулись, было уже не утро. Был день. Веры не было. Всё остальное осталось. Портрет, песочные часы, кроликовидные существа на полу, передвигающие от пункта к пункту человеческую фигурку и демоны, вечно нас преследующие, проникающие в наши мысли, волнующие в нас неправедные желания, подстрекающие нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики… Гефест всё так же крепко держал в руке золотую сеть, всё так же, будто ничего не произошло, а в сети этой – любовь, ненависть, зависть, гордыня, святыня, пре-лю-бо-де-я-ни-е, все перемешано и неразличимо… Гефест на столе, с карандашной вазой в левой руке.

На следующий день Небылица попросил отпуск и уехал. Сказал в Египет.

«Хорошо?»

«А теперь попробуйте! Попробуйте теперь, бросьте в меня камень, кто сам без греха… кто не виноват!» – читает Пётр Анисимович, из этой, бог весть откуда взявшейся рукописи, – бросьте в меня камень, бросьте в меня камень, бросьте в меня камень…

– Нет, Пётр Анисимович, ничего мы в Вас не собираемся бросать, – честно и серьёзно произносит милиционер в капитанской форме.

– Да, Пётр Анисимович – нам бы только со следу не сбиться, – всё же сбивается на юродивого, гражданин лейтенант.

В этом падании слов – потому что теперь всё, что он читал, и каждое слово вдруг, приобретало какую-то субстанцию и проникало в Петра Анисимовича, и падало на него до сих пор ещё непрочитанным смыслом, – в падании слов открывались Петру Анисимовичу дали и открывалась близь, такая близь, ближе которой нет, такая близь, что ты и сам её до поры, до времени не слышишь и не ощущаешь, которая на ощупь и ощуть ни тёплая, ни холодная – в этом падании слов, нежных и грубых, добрых и злых, распахивающихся так, как распахиваются двери из полутёмного храма на синюю, с изумрудом в небе жизнь, слов, в эринний превращающихся, злобно рвущих куски живого мяса и копающихся грязными ногтями в памяти, уже, казалось бы угомонившейся и примирившейся, – в этом падании слов, – было написано дальше, – голоса Бимова и Бомова, обсуждали положение вещей, в то время как Пётр Анисимович извивался в откровениях и прозрениях.

– В процессе следствия, – говорит один из Бим-Бомовых, – обнаружились детали. После того, как возникла версия «из ревности, сошла с ума, из мести» были расследованы личные данные гражданки Гомоляко Аркадии Юльевны, в недавнем прошлом Потапенко Олеси Юльевны, Зимы Анюты Юльевны, Поповой Анюты Юльевны и, в детстве и девичестве, Нечипоренковой Анны Юльевны. Всё это фамилии её бывших мужей, которых она меняла, иногда меняя и своё имя. Интересно, что отчество оставалось неизменным. Следователь сделал вывод, что имя отца играло большую роль в жизни гражданки Гомоляко…

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ДНЕВНИКИ, – было написано дальше.

Мы ужинаем при свечке (не при свечах, а при свечке), а после ужина свечку гасят: а на что ещё смотреть? Положенное время, час-два до отбоя, сидим так, в темноте. Что только ни померещится…

Дедушка закрывает глаза и перетирает, перекладывает с больного зуба на здоровый кашицу бледного дня: Солнце чуть пробивает серую божью завесу: «Добро пожаловать, честный, божий же, человек, исполнить сегодняшнее задание: свалить дерево на дальнем участке, напилить и нарубить дров… на этом месте дедушка засыпает, а может переносится в дни своего детства, которые мало чем отличаются от сегодняшних… но и заснув, он так и сидит – ровно, никуда его не клонит, выдерживает равновесие, руки на столе.

Бабушка, уставшая домашней работой: подмети, постирай, навари, накорми… на этом месте засыпает бабушка, прислонившись к печке, сидя на сундуке, но всегда, как только приходит время, непременно просыпается и делает вид, что она не спала, хотя и вид не надо делать, потому что свечку снова не зажигают, а расходятся каждый на своё место.

Я, зато, в это время,