Глиняный бог - Анатолий Днепров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Горгадзе всегда говорил, что от часов нужно избавиться, потому что они только запутывают суть дела и вносят сумятицу в понимание проблемы. Поэтому нужно научиться не обращать внимания на часы и вообще о них не думать.
Мои часы мне ни к чему, я их ношу по привычке, просто для того, чтобы иногда попытаться постигнуть их непостижимую тайну. А тайна здесь какая‑то есть — может быть, одна из тех, на которых стоит весь мир.
Ведь недаром же вот сейчас, когда обе стрелки слились, когда колесики и пружинки поставили их так, что время стало называться половиной шестого, человек, которого я жду, появился на противоположном конце моста. Как закон или неизбежная судьба. Как вспышка новой звезды в далекой галактике.
Я издали вижу, что, как всегда, она идет неторопливой походкой и, как всегда, улыбается. И я заранее знаю, что, когда она поравняется со мной, улыбка исчезнет с ее лица и она пройдет мимо, глядя на противоположную сторону моста.
Ее лицо запомнилось мне с первого раза навсегда и так ярко, как ничто другое, и все же, о каждую следующую встречу я открываю для себя в нем все новые и новые черты. Вот и на этот раз…
Но она, как всегда, я знаю, очень медленно пройдет мимо, как бы ожидая, что я ее окликну или что‑нибудь спрошу, а когда этого не случится, зашагает быстрее, разочарованная и даже рассерженная.
А может быть, мне это только кажется, и в наших встречах нет ничего особенного, и она просто думает, как многие другие прохожие, что я стою на мосту от нечего делать, и к тому, что я здесь стою, она не имеет никакого отношения.
А я каждый раз даю себе слово хоть на минутку стать храбрым, остановить ее и сказать, что я так больше не могу и что для меня она весь мир, и особенно сейчас, когда все тренировки, которые придумал Горгадзе, позади, и я жду самого главного…
Я заранее знаю, что храбрым не стану и что сегодня будет то же, что вчера, позавчера, неделю и месяц тому назад, и я просто еще раз буду провожать удаляющуюся фигурку глазами до тех пор, пока она не скроется. Потом побреду обратно, ей вслед, проклиная свою нерешительность и мечтая о том, чтобы скорее все началось сначала.
По мере того как девушка приближается, мои руки все судорожнее сжимают чугунные перила, и я замечаю все мелочи…
Она идет очень медленно, плавно, слегка покачиваясь, и в этой походке есть что‑то по–детски озорное, небрежное и очаровательное. Я вижу ее голубые глаза, полуоткрытый розовый рот, легкий румянец и беспокойную прядь каштановых волос, которую треплет легкий ветерок. Горгадзе всегда повторял, что в мире важны не только предметы, сколько их движения, поэтому нельзя влюбиться даже в самую красивую, но неподвижную статую…
Если говорить правду, то о Горгадзе и огромном здании с полупустыми залами я забываю только на одно мгновенье, на тот теряющийся в океане времени миг, когда она оказывается рядом со мной. Даже мой натренированный мозг не в состоянии определить этот интервал времени — до того он краток. У меня внезапно появляется жгучее желание усилием воли растянуть этот интервал до бесконечности, и вот здесь наступает что‑то похожее на облегчение, вспыхивает надежда, в сердце вздрагивает чувство, похожее на чувство мести.
Закусив губы, я начинаю думать о том, что если Горгадзе прав, то всем моим мукам скоро конец, и о том, что когда это наступит, то я выброшу свои часы как ненужные.
Я взглянул на циферблат — стрелки разошлись ровно на столько, на сколько я и предвидел, и она поравнялась со мной…
— Скажите, пожалуйста, который час?
Я окаменел.
Перед глазами плывут желтые пятна, и среди них, как отражение солнца на волнах реки, светится ее лицо, то самое лицо, которое я так хорошо знаю.
— У вас, кажется, есть часы?
Я нелепо киваю головой и тяну рукав пиджака.
— Я вижу. Половина шестого. Спасибо.
И она повернулась, чтобы опять уйти.
— Постойте…
Когда мы пошли рядом, мне стало чертовски радостно и весело. Был взят какой‑то тяжелый, требующий огромного душевного напряжения барьер, и теперь все оказалось легко и просто.
Мы болтали обо всем на свете, и она иногда останавливалась, и ее глаза светились неподдельным удивлением, когда я сообщал ей что‑нибудь такое, чего она не знала или о чем никогда не думала.
— Я вас знаю давным–давно, — сказал я, когда мы уселись на скамейке в сквере.
— Я вас тоже. Вы мне даже раз или два, снились. Стоите себе на мосту с каким‑то странным выражением лица. Я иногда даже думала, что вы собираетесь кинуться в реку. Не знаю, почему я так думала, наверное, потому, что у вас действительно всегда было такое странное выражение лица.
— Я прихожу туда, чтобы встретить вас…
— А я об этом догадалась давно, и тогда перестала бояться за вас.
— А вы боялись за меня?
— Очень, — ответила она, — особенно ранней весной, когда вода в реке была еще холодной.
В темноте при свете первых фонарей она кажется мне еще красивее, и я иногда умолкаю, чтобы просто слушать ее голос, не очень заботясь, чтобы понимать, о чем она говорит. После снова говорю я, и так было до тех пор, пока на башне куранты не пробили полночь…
Она вздрогнула, а я тихонько взял ее руку и прошептал:
— Это скоро кончится…
— Что?
— Тирания… Тирания времени… Вы помните у Гете: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!”
— Помню…
Когда мы дошли до ее дома и взялись за руки, чтобы попрощаться, у меня возникло такое чувство, будто мы старинные–престаринные друзья, и было нелепо несколько месяцев стоять без толку на мосту и смотреть на желтую воду и на стрелки часов.
А может быть, не так уж и нелепо, как мне казалось. Ничего нельзя уже переменить, а то, что должно было свершиться, свершилось, и значит, так и нужно.
Я все еще продолжал верить, что поток времени совершенно неуправляем, что против его течения человек бессилен, а будущее давным–давно готово, лежит себе, как на складе, и ждет момента, чтобы неизбежно превратиться в настоящее… Все наше будущее существует себе с незапамятных времен, готовенькое, и ждет своего времени.
— Именно такая концепция породила множество нелепых фантазий о машине времени, — сурово поучал Горгадзе. — Нельзя совершить путешествие туда, где ничего нет… Будущее — это постепенное, кропотливое мучительное созидание, в котором участвуют силы природы и силы человека. Его мы создаем, строим по зримым и незримым чертежам и планам. А пока эти чертежи и планы не реализованы, нечего и мечтать о путешествии в ничто.
Голос Горгадзе гулко отражался под сводами высоких залов, и от этого смысл его слов становился торжественным и величественным. Горгадзе посвятил всю свою жизнь тому, чтобы разрушить концепцию машины времени, доказать всю ее нелепость и бессмысленность. А сделать это можно было, только создав нечто совершенно противоположное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});