Волк среди волков - Ханс Фаллада

Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость — пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.

У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.

Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.

Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.

«Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит… Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: „Умирающий роет себе могилу“, а другие: „Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете“. Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за что бы ухватиться… Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Или какие-то клетки во мне уже знают, что им придется умереть? Может ли быть, что смерть — это не только уничтожение, вызванное болезнью, но и разрушение тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?»

Он останавливается, озирается вокруг, как бы очнувшись от страшного сна. Он стоит на широком, пустынном плацу, истоптанном сапогами многих сотен солдат, на желтоватой, глинистой, унылой земле, из которой лишь кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом конце плаца высятся ярко-желтые голые стены казарм, обнесенные высокой желтой оградой, верхушка которой утыкана битым стеклом. Железные ворота, выкрашенные светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске, с винтовкой за плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться.

Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной сон: в нем назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное. Он идет прямо через площадь, он думает: «Сейчас увидим».

Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него.

— Ну, камрад? — говорит он.

Лейтенант знает этого человека, и человек знает его. Случалось, он угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе посидеть, поболтать. Однажды, на деревенской танцульке, где произошла драка, они вместе, бок о бок, очищали зал. Старые, выходит, знакомые, но часовой делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса:

— Уходите!

Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова заговаривает с часовым.

— Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? — насмешливо спрашивает он.

Солдат и ухом не ведет, он проходит мимо, не говоря ни слова. Но, пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к лейтенанту. На этот раз лейтенант говорит:

— Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и я сейчас же уйду.

Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.

Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: «Что вы имеете против нас?» И если услышит об одном складе оружия… Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!

Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!

Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, — закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету:

— Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.

Солдат останавливается.

— Уходите, или я вызову караул, — решительно произносит он.

— Я уйду, — отвечает лейтенант, — если ты возьмешь сигарету.

Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку.

— Нечего тут! Уходите! — пытается он его образумить.

Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.

— Приятель, — просит он, — возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! — Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: — А не возьмешь, получишь по роже.

Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше.

У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.

— Ага! — восклицает он. — Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян…

Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.

Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю — ему кажется, будто из него вышибли дух.

Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, — его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля — корабля его жизни. «Вот ты каков», — слышит он голос.

С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль во всем теле, не обращая внимания на часового, даже не думая о нем, до такой степени новое открытие заслонило все происшедшее, и снова всплывает в памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед собой недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким омерзением слушал его хныканье — и мучительно грызет его страх: «И я буду таким трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?»

Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного — и она поглощает все!

«Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у меня рука, не промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым. Боже мой, как он кричал!»