Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

намного. Особо хороши колхани347! И в походе незаменимы. А недавно Федька узнал о том, что на Москве, в Конном ряду, у Ахмета, опять появились колхани-сиглави, соединившие в себе рост, силу и выносливость одних и несравненную тонкую лебединую красу других… Те, серебряные, были как раз из таких! И чтоб доказать государю, что он подобного коня достоин, проводил теперь Федька время в единении со своими вороными, а выучивали их совместно, конечно, Шихмановские наилучшие мастера.

Опыт то был ценный, много чего Федька открыл, и к заключению пришёл, что Элишва, уступая Атре в росте, лихости и зловредности, в силе бешеного порыва набрасываться и биться со всем, что ему виделось враждебным, – в бою достоинства необходимые, вестимо! – зато чует его, хозяина своего, внимательней, и спокойней, и как бы умнее. А вынослива не менее жеребца. Недавно выучил её на посвист особый наземь ложиться! Затаиваться, и лежать так тихонечко, пока сам не подползёт и не поднимет, касанием или шёпотом, или по обратному свисту не позовёт к себе. Шихман подсказал, что можно такие штуки с аргамаками проделывать, и ещё не такие, что не всякая жена тебя так верно понимать станет, как подобная кобылица, но… на то нужно времени лет несколько. И чтоб ты жил с конём своим, спал возле него, ел вместе, и был в целом неразлучен. То же и Кречет подтверждал. Кречет, иной раз на таких уроках бывающий и наблюдающий и за своими сотоварищами, и за учениками, отметил, что сила-силой, а вот в ертаульном карауле348, в поле, иль близ вражеского стана, скажем, такому коню, разумному и послушному своему ездоку, цены нет.

И ежели поход случится, по зиме особенно, то лучше ему Элишву под себя взять, а уж Атру, совместно с царскими чтоб блюли, с собою в поводу вести. Для боя… Ну а гнедого, старинного верного своего – на пересменок в пути, если вдруг, не дай Бог, что с другими случится…

Много раз мелькали перед мысленным взором его татарские злые стрелы, которые вонзались во всё вокруг, и в шею и грудь благородных коней, заставляя их кричать и негодовать от боли, точно люди… И как они падали, подминая всадника, не успевшего понять, что конь под ним погибает… И вот как, как этакое сокровище, этакий Дар Божий загубить возможно… Федька мотал головой, гнал мысли, которые почитал неправильными, потому что жалость делает слабым. А воину слабость – главный враг! Так повторяет Кречет, наставляя его. Он заставлял Федьку мучиться несказанно бесконечными повторениями того, о чём говорил, и что показывал, своим телом, и твердил, что первое правило непобедимого воина – отказ от слабости. Даже друзьям своим не можно об том сказать, что тебя уводит от цели, что мутит и делает бессильным. Никому нельзя! Богу только, разве, прося избавления… Тогда все слабости твои в тебе, как без пищи, без чужого сочувствия, или злорадства тайного, что опаснее сочувствия стократ, умалятся и перестанут тобой править. Как не должен править добрым конём малодушный и робкий наездник… Эти слова крепко запали.

Федьке подумалось тогда впервые, что здесь у него не осталось друзей, да и не было, как бы… Захар где-то там далече, в своих заботах, а Чёботов пока что и друг, и нет, хоть видится в нём честное сердце. Разница есть меж ними, откровенности полной претящая. Прочие немногие – так, приятельство разве, да и то по необходимости, коли вместе все возле государя вертимся.

Есть Сенька, правда… Вот ему поболе других про Федькины страхи и слабости известно, даже отцу неведомы все его терзания тайные так, как Сеньке. Всё же на глазах ежедневно. Когда так близко – и говорить не надо, видит один другого без пояснений. Сперва это внезапно осознанное положение озадачило и напугало даже, ведь как же тогда выполнить условие Кречета и неприступным оставаться. Но тепло при воспоминании об смышлёности и преданности Арсения вскоре победило эти беспокойства. В конце концов, и он не обо всём может догадаться, а услуги его бесценны. Есть же у батюшки Буслаев, и ничего, никаких за воеводой слабостей отродясь Федька не примечал! В остальном же ощутил Федька, что ни в ком более не нуждается, и ни в чьём таком участии сердечном.

Кроме Его – Государя своего…

И тут же Федька просмотрел тогда удар – его напарник, тоже ученик-первогодка, из донских, ещё не осведомлённый достаточно о том, кто таков кравчий царский, и потому без стеснения сражающийся с ним в полную силу, огрел его слегой. Пришлось прерваться, принять нахлобучку Кречета за посторонние помышления… А ежели государь в мыльню с собой позовёт, скажем, то и от него ещё достанется. Пошто опять шкуру испортил.

Кажется, всё б отдал сейчас за эту государеву… баню…

Александровская слобода.

Январь 1566 года.

– Яничанин, прям!349

– Он! Он и есть…

Оба говорящих со стороны, с безопасности, за загородкой стоя, кивали, опираясь на свои клюки, пришлёпывали скрытыми в сивых усах ртами и жевали, от переживаний, и изредка даже утирали незримую слезинку, докучливую спутницу стариковских глаз. Но опирались они на посохи свои довольно стойко, и выстояли всю картину, налюбовавшись вдосталь резвой и хваткой, неистовой ловкой игрой всадников и коней, и их воспитателей-хранителей. И сейчас восторгались оба вздыбленным и замеревшим свечкою Федькиным вороным, послушным твёрдой его воле.

Один был Прокопьич, многоучёный потомок владимирского дьячка тот самый, что истины из «делания умного» неустанно изрекал, и сам отец многих детей, из коих один только сейчас жив оставался, да и то – по неслыханной милости литейного мастера тутошнего, в его талантах, видимо, пока что уверенного. Сын последний Прокопьича был женат, несчастно, для жены своей в особенности. Потому что пил беспробудно, спуская часто монетное довольство в том же Царёвом кабаке, как многие, сопричастные этому делу. То есть, приготовлению и проверке перед использованием государева огневого оружия, пушек, посредством стрельного зелья350.

Пушек в Слободе не отливали, только колоколы – мало тут и места было, да и дорог широких, по коим готовые их можно было бы развезти по надобности. На то отдельный Пушкарный двор в Москве соорудили. Там одарённый, но беспутный сын Прокопьича выучился мастерству изрядно, но за пьянство был изгнан из мастерской, и теперь обретался тут при отливе колоколов, под началом старшего мастера, само собою… Впрочем, и здесь иные «пушкари» находили себе окаянное пойло, хоть заведения никакого подобного не было, а в погребах перед хмелем изобильным поставлена была стража, предупреждая злоупотребления. Мастера жаловались самому государю, что работники нетрезвы часто на место