Контакты особого рода - Василий Головачёв

К вечеру ему стало намного лучше, и он даже встал, чтобы пройтись по палате и постоять у окна, полюбоваться дивным весенним пейзажем за стенами клиники: пойма реки, обширные луга, кромка леса, неторопливо плывущие по безмятежному небу облака, сверкающие шпили какого-то мегаполиса на горизонте.

Катя прибегала дважды, занятая какими-то таинственными неотложными делами, и пообещала просить медперсонал, чтобы Ромашина отпустили из клиники на следующее утро. Скрепя сердце Кузьма позволил уговорить себя и теперь маялся, не зная, чем заняться. От нечего делать подключил к видеосистеме палаты игровую программу и начал строить виртуальный мир, моделировать ситуацию в ядре Солнца, и в это время в палату зашел Филипп Ромашин.

Директор был озабочен, скуп на слова и торопился. Он молча выключил аппаратуру виртуального моделирования, усадил внука на кровать и сел на стул сам.

— Ну-ка повтори, что вам с Ходей сказал Лапарра, когда информировал об ультиматуме?

Кузьма пожал плечами.

— Да ничего особенного. Сказал, что Катю пленили и потребовали код линии метро «крота». Потом посоветовал захватить Оскара, выяснить, где прячут Катю, и освободить. Это все. А что?

— Он не имел права отпускать вас. Ни под каким видом!

— Почему? У него оставалось всего шесть часов на раздумья. Как бы он освободил Катю, если бы не отпустил нас?

— Для этого существует множество других способов. Он мог бы послать мне сообщение.

— А если он боялся утечки информации? А так нас никто не ждал, операция прошла успешно…

Филипп усмехнулся.

— Успешно… Министр в ярости обвинил нас в превышении власти и срочно созвал Совет безопасности. Ребров снят. Юэмей Синь переведена в начальники отдела криминальной полиции. Как говорится: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот тебе и успешно…

Кузьма проглотил ком в горле.

— Я не знал… извини… а ты? Тебя оставили?

— Пришлось идти на поклон к премьеру. Мы еще кое-что могём. Ладно, не расстраивайся, все скоро изменится. Возвращайся в институт, работай.

— Вы же хотели зачислить меня в штат службы безопасности.

— Пока нет смысла. Потерпи дня три-четыре, все решится. Катю береги, она практически беззащитна, нет у нее никого, кроме тебя.

— А друзья, дед?

Филипп отвернулся, прижал ухо пальцем, получая сообщение от дежурного, грузно встал.

— Я пошел. Не раскисай тут и в игрушки не играйся. О нашем разговоре никому ни слова.

— Конечно, дед, я понимаю, мог бы и не предупреждать. Черт, как плохо все повернулось! Если бы мы знали тогда… А где Оскар?

— Пришлось вернуть папаше… в обмен на некоторую лояльность по отношению к семейству Ромашиных. Он пообещал нас не трогать.

— И вы ему верите?

— Упаси боже! Но какой-то малый резерв времени у нас есть.

— Значит, Оскар сейчас на Земле?

— Нет, вернулся с полковником Хаджи-Курбаном на «крот».

Кузьма встал, сжав кулаки.

— Тогда мне тоже надо вернуться! Наших там всего трое против пятерых.

— Может быть, даже меньше. Но тебе не надо туда идти! Знаешь поговорку? Если господь хочет наказать зайца, он дарит ему храбрость.

— Но почему?! — вскричал Кузьма. — Я уже здоров, и меня никто не заменит! И я действительно не боюсь!

— Я запрещаю тебе даже думать об этом! — тяжело проговорил Филипп и вышел.

Дверь за ним бесшумно закрылась, оставляя пациента палаты наедине со своими эмоциями и мыслями.

— Вот вздорный старик! — в сердцах сказал Кузьма. — Уел-таки… Я боюсь, и еще как! Но ведь храбрость, как говорил классик, это когда только я сам знаю, как я боюсь…

Постояв минуту у окна, бездумно глядя на красноватый закат, предвещавший ветер, Кузьма очнулся и начал торопливо собираться.

Уник отыскался в стенном шкафу, туфли тоже. Тайфа нигде не было. Чертыхнувшись, Ромашин переоделся, потушил свет в палате, не отвечая на вопросы инка, выглянул в окно — палата располагалась на третьем этаже клиники, — и прыгнул вниз.

Через полчаса он сел в такси, которое доставило его к ближайшей станции метро; ею оказалась вторая Тульская. Затем Кузьма позвонил Кате из виом-пузыря связи, сказал, не давая ей открыть рта, что отбывает на Солнце, попросил беречься и отключил связь. В кабине метро он набрал код метро «крота», сохранившийся в памяти. Вышел он уже в финиш-кабине «подсолнцехода».

«Крот» вибрировал и трясся так, что нейтрализаторы инерции и гасители колебаний не справлялись, и часть вибрации передавалась модулям отсеков, в том числе — рубке управления и жилой зоне. Но если пилот не мог покинуть рабочее место надолго, то остальные члены экипажа предпочитали отсиживаться в своих каютах, а точнее — отлеживаться в гамаках, специально взятых именно для такого случая.

Лежал и Кузьма, прибывший на борт «крота» шестого мая, в самый разгар тряски.

Приняли его спокойно, если не сказать — равнодушно, и лишь Оскар, попавшийся ему в коридоре, заметил со своей обычной самоуверенно-ехидной улыбкой:

— Битому неймется? Ну-ну… все впереди.

Кузьма прошел мимо молча, словно не заметил генерала, хотя был готов задушить его голыми руками.

С Хасидом они встретились в зоне отдыха, и безопасник, не ожидавший появления друга, поведал ему последние новости. Особенно тревожным было известие о странной атмосфере среди экипажа, практически отказавшегося заботиться о системах «крота» и контролировать движение машины к цели. Даже Беата Полонска, женщина неукротимой энергии и любознательности, потеряла интерес к происходящему и проводила время в основном в своей каюте, нехотя откликаясь на вызовы.

Кузьма предположил, что все это результат огромного психологического давления на души членов экспедиции, эффекта «ожидания смерти», и Хасид с ним согласился, но легче обоим от этого не стало. А Лапарра даже не поинтересовался, чем закончился их поход. То ли уже знал все от Оскара или директора УАСС, то ли был слишком занят управлением и прокладкой курса. И это обстоятельство тоже не могло не беспокоить безопасника и его друга. Однако, что бы ни происходило на борту «крота», аппарат по-прежнему упорно «грыз» плазму солнечных недр и продвигался к ядру, преодолевая каждый час примерно три с половиной тысячи километров.

Седьмого мая он пересек границу слоя «ядерного возбуждения» с температурой в полтора миллиона градусов, и вибрация в отсеках машины усилилась. Ходить по ее коридорам стало почти невозможно: позвоночник выдерживал не больше полминуты, а потом начинал нестерпимо болеть. Объяснил это явление Уве Хесслер.