Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

«Помяни, Господи, в твоем царстве небесном Александра, убитого на поле брани и младого Николая».

Сын погребен рядом с тем, что осталось от отца. В противоположной стороне ― могила вдовы генерала и ее брата. На ней камень, напоминающий предыдущий, с надписями:

«Это я, Господи!

Основательница Спасо-Бородинского монастыря, монахиня Мария».

Над входными дверями выведены слова и даты:

«Год 1812 ― 26 августа

Счастливы те, кого ты избрал и кого ты взял в твое лоно

16 октября 1826».

Известно, что русский календарь на 12 дней отстает от нашего. Следовательно, 26 августа есть 7 сентября, дата битвы, а 16 октября соответствует 28-му того же месяца.

Осмотрели квартиру бывшей настоятельницы; нам показали ее одежды, портрет и посох; затем ― письмо императрицы Марии по поводу смерти княжны Александры. Мы были приняты нынешней аббатисой, в миру ― княгиней Урусовой. Я обещал прислать ей четки из Иерусалима. У меня есть для нее эти четки, привезенные не мной, а моей дочерью; они были освящены патриархом и касались могилы Спасителя, но как поступить, чтобы прислать четки в Бородино? Если кто-нибудь может указать мне такой способ, то я отдал бы тому вторые четки. Уйдя из монастыря, мы пересекли картофельное поле, подмороженное за ночь. Это было 9 августа.

В России морозит немного больше немного меньше, но морозит всегда. Когда, 7 августа, мы выехали из Москвы, листья начинали опадать, как у нас в октябре.

От монастыря поднялись в Семеновское ― бедную деревню примерно в 30 домов, которая, должно быть, однажды была сильно удивлена, что оказалась театром страшной битвы. Вероятно, три четверти жителей не знали, кто и за что здесь сражался.

Из Семеновского едем вдоль оврага, что задал столько тяжкого труда Понятовскому. Вскоре мы попали вроде в болото в высоких травах, купаемых ручьем, должно быть, Огником. И через версту очутились позади леска, что осеняет склон холма, на котором был большой редут и где сегодня ― мемориальная колонна сражения. В этом небольшом лесу были погребены павшие с большого редута; земляные горбы, что видишь там, могилы.

Выходя из леска на запад, поворачиваешься лицом к позициям французской армии и подходишь к основанию колонны. Тогда взору предстает большой камень с надписью. Это могила князя Багратиона, раненого, как сказано, 7-го и умершего 24-го во Владимирской губернии. По указанию императора, его тело было привезено в Бородино и погребено на поле сражения.

Дидье Деланж ― человек основательный и предусмотрительный, который смотрит на поля сражений в аспекте более философском, нежели я ― распорядился приготовить превосходный завтрак под деревьями леска. Мы отошли под эту тихую сень, где могила за могилой, и я вынужден был признаться себе, что военная могила, навевающая такие воспоминания, лучше могилы деревенского кладбища, воспетого Греем[204] или Делилем[205].

Французская армия вновь прошла этим полем сражения 28 октября. Оставим прекрасные страницы, которые месье Филипп де Сегюр написал по этому поводу в поэме, посвященной кампании в России, чтобы взять у месье Фена несколько строк, полных сердца, из его рукописи 1812 года.

«28 октября, ― говорит он, ― оставили Можайск справа и вновь вышли на большую Смоленскую дорогу недалеко от Бородино. Наши сердца сжались при виде этой равнины, где столько наших было зарыто! Эти храбрецы верили, что умирают за победу и мир! Мы ступали по их могилам с осторожностью, чтобы земля не оказалась для них слишком тяжелой под шагом нашего отступления».

Но были не только павшие в Можайске и Бородино, были также выздоравливающие раненые; сколько-то их император находит в том самом Колоцком монастыре, с колокольни которого он оглядывал до горизонта поле сражения на Москве-реке. Его сердце обливается кровью при мысли их бросить, и он приказывает, чтобы каждая повозка взяла одного из наших компатриотов; начинает со своих повозок и дает задание своим медикам, Рибу и Лерминье, в пути заботиться о них в только что импровизированном им конвое.

Месье де Бово ― молодой лейтенант карабинеров, после свежей ампутации, был в числе подобранных раненных. Он отступал в ландо императора [4-местной карете с откидным верхом]. Ларри отмечает этот факт в своих «Мемуарах».

«В полевых госпиталях, что мы развернули близ Колоцкого аббатства, ― говорит он, ― находились еще русские офицеры, которым мы оказали помощь после битвы. Они излечивались от ран. Некоторые пришли попрощаться со мной, выразить мне свою признательность. Я оставил им денег, чтобы они в ожидании прихода своих компатриотов раздобыли себе, через проезжих евреев, вещи первой необходимости, в то же время поручил им больных, которых мы оставляем. Уверен, что эти офицеры их защитят».

Если могилы что-то слышат в своей глубине, то проезд императора и эхо обожаемого голоса были последним шумом, который заставил вздрогнуть храбрецов; сон их слишком глубок, шаг нескольких редких паломников, что посещают поле сражения, слишком легок, чтобы потревожить их спустя 50 лет.

В 1839 году император Николай устроил великое ревю и привлек 180 тысяч человек воспроизвести битву на Москве-реке.

Вечером 9 августа, в пять часов, мы выехали в Москву, куда вернулись на следующий день в такое же время. Я нашел Нарышкина немного чем-то поглощенным; он узнал в наше отсутствие, что одна из его деревень, Doromilov [Дорогомилово?], сгорела. В пепел обратились 250 домов. Огонь по мосту переправился через реку и, гонимый ветром, охватил пожаром другую деревню.

У него земли повсюду, дома повсюду ― в Москве, Елпатьево[206], Казани. Что знаю я? Он не знает счета ни своим деревням, ни своим крепостным; за всем следит его управляющий. Без того, чтобы в чем-то обвинять, можно предположить, что управляющий ворует у него по 100 тысяч франков в год.

Его дом ― заповедник беззаботности, апофеоз беспорядка. Однажды Женни изъявила желание поесть ананасов. Он приказал их купить. Я видел, как прошел мужик с охапкой чудесных ананасов, срезанных у основания. Мужик исчез в районе уборной. Очевидно, я был единственным, кто это заметил, так как прошло 7-8 дней, но ни один ананас не появился на столе.

― Ладно, ― говорю я как-то, когда Нарышкин посетовал на свой десерт, ― а твои ананасы?

― Правда, ― говорит он, ― я их просил.

― И тебе их принесли; только забыли тебе их сервировать; возможно, в доме есть некто, кто их не любит.

Он велел позвать всех слуг, от повара Кутайсова [перед этим повар фигурировал под фамилией Кутузов] до кучера Кормушки; никто не видел ананасов, никто не понимал, о чем мы тщимся сказать.