Мы дрались с «Тиграми» - Артем Драбкин

Лагерь на реке Керулен

15 июля на станции Боин Тумень разгрузились. И сразу — 50-километровый марш по жаре в район сосредоточения на реке Керулен. Переход показался нам очень тяжелым.

В дивизионе у меня 250 человек, 130 лошадей и десять машин. Все имущество: снаряды, связь, кухни, дрова, овес, продовольствие, подковы — погружено на машины и полсотню повозок. Четыре гаубицы прицеплены к «Студебеккерам», а восемь пушек тянут кони, по три пары каждую, на каждой левой лошади восседает ездовой. Жара — под пятьдесят градусов. На небе ни облачка. Кругом бескрайняя серо-белая песчаная степь, до самого горизонта глазу не за что зацепиться, от скудной весенней травки остались на песке лишь небольшие грязноватые пятна. Солнце глядится на синем небосклоне маленьким желтым пятнышком, но от него исходят беспощадные, обжигающие, как пулеметные трассы, лучи. Нос щекочет запах дикого чеснока.

И вот река Керулен. Всего 15 метров шириной. Вода мутная, грязная, сплоц!ь загаженная грязной, жирной овечьей шерстью. Став лагерем на берегу, первым делом приняли противоэпидемические меры: различные уколы получили не только люди, но и кони.

Началось наше привыкание к ужасным условиям пустыни. На реке мы простояли почти неделю, с 17 по 22 июля. Дивизия получила тысячу человек молодого пополнения 1927 года рождения. Офицеры изучали построение и тактику японской армии, знакомились по топографическим картам с местностью предстоящего маршрута. А карты представляли собой белые листы бумаги, на которые были нанесены сетка Гаусса-Крюгера, долгота и широта да кое-где коричневато-красные крапинки — зыбучие пески. И это все. Ни рек, ни возвышенностей, ни дорог, ни населенных пунктов, ни колодцев.

Жизнь в Монголии особая. Люди на конях со всеми пожитками, вплоть до юрт, перемещаются вместе с большими отарами овец от одного пастбища к другому. В более северных районах встречаются в низинах одинокие оазисы, отдаленные друг от друга на сотни километров. В них-то и теплилась жизнь: вода, скудная растительность, кочевое население.

Однажды к нашему лагерю подъехало на маленьких мохнатых лошаденках десятка полтора всадников-монголов с длинными шестами в руках. Это были пастухи. Мужчины и женщины. Они спешились метрах в пятидесяти и долго молча рассматривали лагерь. Изредка до нас доносились возгласы удивления, вытянутыми руками они показывали друг другу изумившие их предметы. Самое большое впечатление произвели наши трофейные бельгийские битюги с короткими хвостами, их мы впрягали в качестве корневых в дышла орудийных передков. Мы тоже с любопытством смотрели на кочевников. Тела всех были плотно закрыты одеждой — наверное, от песка и солнца. На мужчинах — плотные темные рубашки и узкие брюки; на женщинах — то же самое плюс длинные и широкие разноцветные юбки-колокола. Некоторые дамы, не сходя с места, держась за руки своих кавалеров, на пару минут приседали. Когда они уехали, наиболее любопытные наши солдаты обнаружили в местах приседаний мокрый песок и еще кое-что. В пустыне скрыться от посторонних взоров невозможно, поэтому естественная надобность справляется там, где человек находится в данную минуту. Когда мы после возвращения из похода посетили город Чойбалсан — вторую столицу Монголии, то подобное наблюдали прямо на базарной площади.

Удивляли нас не только местные монголы, но и наши старшины. Однажды в моем дивизионе после обеда, на котором присутствовал комполка Рогоза, старшина дивизиона Макуха обратился к нам:

— Товарищи офицеры, не хотите ли выпить холодного чешского пива?

Мы восприняли это как шутку, сразу вспомнив, как перед самым отъездом из-под Праги наслаждались прекрасным чешским пивом.

— При такой жаре мы и за прохладную воду были бы благодарны, — ответил майор Рогоза, — о пиве теперь можно только мечтать.

Старшина невозмутимо удалился, а через некоторое время появился с канистрой:

— Держите кружки!

И верно, в канистре оказалось холодное пиво! Двухсот литров — по алюминиевой кружке на каждого — хватило на весь дивизион. Ай да Макуха! В тайне от всех из самой Чехословакии вез бочку пива, и в дороге хранил ее под ветошью для чистки пушек, и здесь, в Монголии, на стоянках непременно выкапывал глубокую яму, охлаждая драгоценный напиток.

За время стоянки на реке мои разведчики поймали с десяток небольших бесхозных монгольских коней, прямо с седлами. Скорее всего они отбились от своих хозяев и блуждали по пустыне. Разведчики догнали табун, окружили и с трудом, но оседлали всех коней, кроме вожака. Хотя с конями нам обращаться было не впервые, этих «мышат» не так просто было объездить и приручить. Они дичились. Не скакали, а быстро-быстро бегали. Не ели овес. Если во время скачки такая лошадь замечала на почве небольшую нору или кочку, тут же, с испуга, на полном скаку всем телом бросалась в сторону — да так неожиданно и резко, что всаднику удержаться в седле было практически невозможно, он неминуемо падал в противоположную броску сторону.

Самый крупный из пойманных, почти с наших коней ростом, удивил всех — вороной, быстрый, с какими-то отчаянно-безумными большими черными глазами, озверело смотрящими из-под прядей длинной распущенной гривы. Это был вожак табуна. Седла на нем не было, удалось, правда, накинуть ему на шею петлю. Так и подвели его ко мне, держа за шею на растянутых в стороны веревках:

— А этого мы дарим вам, товарищ капитан!

Боясь приблизиться, концы веревок едва удерживали в руках по два десятка самых увесистых солдат.

Молодой жеребец возглавил отбившийся от монголов-хозяев небольшой табун, на что у него хватило смелости и силы. А вот опыта было маловато. Табун ушел из предпустынных долин в пески и заблудился там.

Сильный жеребец никого и близко не подпускал к себе. Он брыкался, рвал зубами, ухитрялся ударять даже туловищем всякого, кто хотел подойти поближе. И все-таки ребята сумели взнуздать ретивого коня, накинуть и закрепить на нем седло:

— Садитесь, товарищ капитан! На таком коне только вам подобает ездить!

И как ни опасно, даже страшно было садиться на мощного дикого жеребца, делать было нечего: я — командир, старший по должности, в глазах подчиненных — самый спортивный, самый бывалый, хотя молодой, но никогда ничего не боявшийся на войне человек. С большим трудом, с помощью десятка солдат водрузился в седло, еще успел схватиться за повод, сунуть ноги в стремена — и тут началось! Вольный конь, на котором никто никогда не сидел, чего только не вытворял, чтобы сбросить с себя человека. Взвивался свечой вверх, вскидывался на задние копыта, подбрасывал круп так высоко, что едва не кувыркался вперед через голову. А когда перестали его держать, пустился в такой бег — только ветер свистел в ушах! И только когда его смоляная спина покрылась белой пеной пота, а от всего тела повалил густой пар, скакун, глубоко дыша, перешел наконец на шаг. С тех пор я стал постоянно ездить на Монгольце, как мы прозвали этого норовистого коня.