Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Да нет, спасибо… Не стоит. Я уже никуда не хочу ехать. Хватит, нагулялась… — подводя черту под собственными подвигами и приключениями за несколько последних лет, прервала поток его завлекающих предложений я. — Вы не волнуйтесь, простой я оплачу. Ждите меня здесь. Ждите, я никуда не денусь. Я вон там пойду, на крыльце посижу, покурю. Мне надо просто немного успокоиться. А потом вернусь к вам. Мы обязательно поедем, только чуть позже. Ведь не пешком же мне домой идти, правда? — чувствуя, что больше не могу выносить потока этой неумеренной общительности, и даже сигарета в компании столь болтливого собеседника не доставляет мне прежнего удовольствия, я двинулась обратно к входу в «Квартиру Йоханнеса».

Медленно поднявшись по ступеням к площадке у входных дверей, я остановилась и провела рукой по гладким лакированным перилам, осознавая, что сегодня моя ночь прощания не только с Вадимом, но и с Киевом. Оставшиеся десять дней до отъезда я проведу в бывшей квартире Марка, далеко не уходя, и ожидая его приезда в следующие выходные. Вадим был прав — не стоило растягивать процесс расставания до бесконечности, рубить связь по частям. Долгие проводы — лишние слезы.

Увлеченная невеселыми размышлениями, я не сразу поняла, что резкий шум за спиной — звук открывшейся и хлопнувшей двери, но мгновенно почувствовала молчаливое присутствие вышедшего. Эту страшную и горячую энергию, похожую на жидкий огонь, нельзя было перепутать ни с чем. На долю секунды мне стало страшно — ведь я опять нарушила обещание, не ушла, как собиралась, и меня саму удивляла эта странная медлительность. Поэтому я не решилась вновь обернуться к Вадиму, стоявшему за моей спиной, или что-то сказать в свое оправдание, лишь, глубже затягиваясь дымом, застыла на месте, как глупая молчаливая статуя.

— Ты не уезжаешь. Какого черта ты не уезжаешь, Алексия? — задал он вопрос, который в то же самое время вертелся и у меня в голове. — Что ты хочешь от меня получить? Когда-то я предложил тебе все, что мог дать — свои идиотские чувства, общее будущее, совместную жизнь, в конце концов. Ты от всего этого отказалась. Так какого хрена ты сейчас стоишь передо мной покаянным памятником?

Каждое его слово превращалось в отрывистый, больно бьющий сгусток пульсирующего волнения, которое разбудила наша шутливая игра в чужих, спокойно расстающихся людей. Я внезапно поняла, почему он прогонял меня, почему приказывал уйти. Этим легкомысленным танцем мы нарушили и без того хрупкое равновесие показной сдержанности между нами, а ведь ничего не изменилось — ни в его отношении ко мне, ни в моем к нему. Я по-прежнему смотрела на Вадима, как на божество, как на всемогущего наставника, в лучах жизненной силы которого хотела расти и развиваться, а он… Он тоже остался постоянен в своих чувствах ко мне.

С ужасом понимая, что эта кипящая лава, разбуженная и взбешенная моими случайными поступками, вот-вот прорвется наружу, я, по-прежнему боясь повернуться к нему лицом, поспешно затараторила в темноту:

— Да нет, я сейчас уеду, обязательно уеду. И я здесь не потому, что жду тебя, простоя я не успела… Мне надо было немного успокоиться, подумать. Все снова пошло не так, пошло как-то странно. Мне вообще, наверное, не стоило приходить сегодня, и уж точно надо было оставаться до конца. Почему я здесь до сих пор… Я сама не знаю. Но я уйду. Я уже ухожу, ты извини, что я снова…

— Заткнись, Алексия! Заткнись сейчас же! — внезапно оборвал он меня, и я почувствовала, как его руки с силой стиснули мои плечи. Кольцо обволакивающего, исходящего от него жара стало еще сильнее, плотнее, агрессивнее. Мне было трудно даже дышать, это огненное наваждение, казалось, обжигало меня изнутри, словно я вдыхала раскаленный воздух в горящей комнате. — Еще хоть слово… Если ты только попытаешься меня прервать — клянусь, я рукой зажму твой болтливый рот! Мне не нужны больше твои дурацкие оправдания — теперь говорить буду я. Не знаю, пожалею об этом завтра или нет, но и молчать больше не могу. Ты сама ходишь вокруг меня кругами, так слушай — может, это то, за чем ты пришла! Я думал, не стоит ворошить прошлое, но теперь понимаю, что не хочу уезжать, не сказав правды. Да, она бьет меня по гордости, эта правда. Ну и к черту гордость! Гордость — это полная хрень, любовь важнее гордости. Я был гордым все это время, а иногда задирал нос, как дурак — в ту ночь, когда ушел, а должен был остаться, или, когда бросил тебя в этом крокодильем гнезде недописак и им подобным. Ошибка на ошибке — вот что я совершал весь последний год. И ты посмотри к чему это привело? Тебя и меня! Что с нами стало за один этот год! Да только ты помнишь, что я всегда говорил тебе? Помнишь, птичка? Борись, всегда и везде. Даже, когда кажется, что шансов ноль целых ноль десятых и ты в полном тупике, как мы оба сейчас — все равно надо бороться. И вот я вижу этот тупик, вижу, как ты сдалась раньше времени, да что там — я сдался! А зря. Пока я здесь — еще не поздно, не все упущено, не все сломано. Многое, но не все. Скажи только «да», Алексия, скажи, что тебе это нужно — я вытащу тебя из ямы, в которую ты скатилась. Слышишь меня? Мы с тобой уже это проходили, выбирались из ям — выберемся и сейчас. Одно только твое слово — и никто больше не зацепит тебя ни словом, ни делом. Я убью любого, кто встанет поперек, кто помешает мне дать тебе ту жизнь, которую я давно готовил для тебя!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Чувствуя, что едва могу дышать от того, что Вадим снова говорит о нас так, как говорил только до появления Марка, я понимала одно — иногда время действительно течет вспять и возвращает нам выборы и шансы ушедших дней. Но если в первый раз они вызывают радостное удивление, то во второй — немой ужас. Словно бы кто-то мертвый, похороненный, как ни в чем ни бывало, встал и вернулся к тебе, цветущий и радостный, будто никогда не бывал в могиле.

Вот только любовь Вадима никогда не была мертвой. Я похоронила ее раньше времени и теперь чувствовала панику человека, узнавшего, что он сам забросал землей что-то живое, бьющееся, дышащее, не желающее уходить раньше времени, несмотря на то, что его били в несколько рук, безжалостно и больно. И сейчас эта любовь говорила в полный голос, говорила вместо своего хозяина, переломив даже его железную волю — так сильно она не хотела обратно в яму, где нет ничего, только темнота, и где она все равно будет жить, задыхаясь, агонизируя, но упрямо не умирая. Вадим верно сказал — любовь сильнее, чем гордость. И не только гордость — чем сознание, здравый смысл, чем воля, чем желание ее убить и зажить спокойно и счастливо.

«Только из-за любви, а не из-за дурацких законов физики, каждый день на востоке встает солнце» — усиливая нереальность происходящего, прозвучали из прошлого слова Ярослава. И мне стало еще страшнее от понимания, с какой древней и сокрушительной силой мы играли, что пытались усмирить, задушить, проигнорировать, сделать вид, что его не существует.

И теперь это разбушевавшееся цунами, вырвавшись на волю, накрывало меня, ударяя в самое сердце каждым новым словом, каждым признанием Вадима. А он все говорил, не останавливаясь, выворачивая наружу свое сердце, без боязни быть опять отвергнутым. Все эти страхи казались теперь такими мелочными и эгоистичными в сравнении с той оглушающей искренностью, которая продолжала литься из него.

— Ты слышишь меня? Понимаешь, о чем я говорю, Алексия? Все, что тебе надо сделать — это перестать внушать себе, что твоя добровольная тюрьма — это спасение. Ведь ты врешь себе, откровенно врешь, и знаешь это… Какую же хрень ты творишь, птичка, что же ты, черт побери, делаешь! — и он, не в силах сдержатся, с силой встряхнул меня, будто пытаясь раскачать, разбудить, и тут же, разозлившись на себя за эту вспышку, хрипло выругался. — Остановись, пока не поздно. Остановись, Алексия! — жар в его голосе становился невыносимым, плавя мою волю и сознание. Теперь, чтобы не упасть, приходилось еще крепче держаться за поручни в надежде, что Вадим меня не отпустит и что дрожащие колени не подогнутся — стоять самостоятельно я бы не смогла. — Еще не поздно все исправить! Не хочешь жить здесь, не хочешь встречаться со старой тусовкой? Давай уедем! Когда-то я тебе это предлагал, об этом же говорю и сейчас — я брошу все, эту чертову Америку, этот гребаный вид на жительство, я даже смогу… — он запнулся, еще крепче сжав мои плечи, — даже смогу забыть твой год с другим. Плевать, я сам далеко не безгрешен и натворил много такого, о чем не хочу вспоминать. Вранье и блеф, Алексия, сплошное вранье и блеф — вот что всему причина. Я мог сколько угодно притворяться, что не ревную, что с иронией воспринимаю этого твоего Марка, что хочу снова работать с тобой просто из-за удобства. Но я ревновал, птичка, если бы ты знала, как я ревновал! Я уходил каждый вечер после того, как видел вас и… Знала бы ты, что я делал, лишь бы заткнуть в себе эту черную дыру! Хотя нет, тебя это никак не касается, это мои поступки и моя ответственность. Думай лучше о себе. Есть вещи посильнее прошлых ошибок, и я хочу, чтобы ты поняла это и приняла решение — сама, по своей воле. Пойми, я могу удержать тебя силой, прямо сейчас! Взять, посадить в машину, отвезти к черту на кулички, прикрыться тем, что спасаю от себя самой и от последствий твоих дурацкий решений. Я бы переломал тебя. Можешь считать это тщеславием, но я знаю точно — я бы тебя переломал! Да только не хочу и не буду делать этого, можешь не бояться. Я переступил через гордость, но не через здравый же смысл. Пусть я вспыльчивый дурак, но не насильник, мне нужно твое решение и твое добровольное согласие. В любви, выдавленной через силу, мало кайфа, Алексия — и поэтому я раскрываю карты, чтобы ты могла подумать, зная все, как есть. В воскресенье в пять вечера мой самолет. И… черт с тобой, после всего того, что я наговорил, мне нечего терять, даже когда скажу, что спрыгну с трапа, если ты явишься в последнюю минуту. Другое дело, что тебя не пустят на взлетную полосу, так что постарайся как-нибудь успеть до посадки. Но если тебя не будет… — Вадим ненадолго замолчал, и в наступившей тишине я могла слышать только его хриплое дыхание и звук собственного громко стучащего сердца. — Если ты не придешь… — ему было трудно продолжать, но он сделал это. — Я буду считать, что такое твое решение. И улечу, чтобы не видеть, как ты загибаешься в ловушке, в которую сама себя загнала. Я не хочу даже на секунду оставаться поблизости и наблюдать за этим, зная, что ничего не могу изменить. У тебя есть время. Пока еще есть. Я опять подожду — на этот раз до последнего. Только дай мне знать, что ты согласна. Не опоздай и приходи, Алексия. Куда угодно — домой, к автобусу, к самолету! Ты слышишь? Приходи!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})