Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сюда приходили рабочие, охотники, рыбаки, таежники записываться в дружины. Здесь давали они клятву восстановить Советы на сибирской земле. Сюда доставляли сведения о продвижении Пятой армии красных, о возникновении новых партизанских отрядов в таежных поселках, на золотых приисках. Здесь заседал ревком. Сегодня шло очередное заседание; выступал председатель ревкома Ширямов.
Александр Ширямов заканчивал речь, и Андрей видел ее воздействие на присутствующих. Была та минута, когда встревоженные приближающейся опасностью люди готовы были к самым неожиданным проявлениям борьбы.
К Иркутску приближаются каппелевцы — страшный, ко всему безжалостный ком катится на город. Каппелевцев ведет генерал Войцеховский, сегодня он предъявил нам ультиматум. Генерал требует выдачи Колчака. Еще он требует двести миллионов золотых рублей и увода рабочих дружин из города. На этих условиях он согласен занять на три дня Иркутск, а потом проследовать дальше, за Байкал. В ответ на генеральский ультиматум ревком выносит такое постановление:
«Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и проч. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения. По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д.
С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба.
Все эти данные заставляют признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся —-Колчака — и его сподвижников.
Восстание это, безусловно, обречено на полный неуспех, тем не менее может повлечь за собою еще ряд невинных жертв и вызвать стихийный взрыв мести со стороны возмущенных масс, не пожелающих допустить повторения такой попытки.
Обязанный предупредить эти бесцельные жертвы и не допустить ужасов гражданской войны, а равно основываясь на данных следственного материала и постановления Совета Народных Комиссаров РСФСР, объявившего Колчака и его
правительство-вне закона, Иркутский военно-революционный комитет постановляет:
1. Бывшего верховного правителя адмирала Колчака и
2. Бывшего председателя совета министров Пепеляева — расстрелять.
Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв».
Ширямов опустил руку с проектом постановления, поднял глаза на членов ревкома.
— Смерть! — произнес член ревкома Левенсон.
— Смерть!—сказал член ревкома Сноскарев.
— Смерть! — крикнул член ревкома Оборин.
— Есть какие-нибудь добавления? — спросил Ширямов.
— Есть! — встал Чудновский. — Вместе с Колчаком надо казнить и тюремного палача. Имя палача, вешавшего большевиков, и имя верховного правителя должны стоять рядом, как символы белого позора.
— Нет, этого нельзя, — возразил Ширямов, —Тюремный палач — ничтожная пешка в руках высокопоставленных палачей. Его надо судить отдельно.
— А как обстоят дела с золотым запасом? — спросил один из членов ревкома.
— Золотой эшелон находится в особом тупике, под охраной рабочих дружин. Рядом дежурит паровоз, при первой попытке вывезти вагоны он будет на них брошен. Если каким-нибудь способом эшелон выйдет со станции, его спустят под откос. Если он дойдет до байкальских туннелей, мы взорвем туннель,— твердо ответил Ширямов. — Золото, принадлежащее народу, останется у народа.
19
Колчак сидел, обхватив руками голову.
Над дверью тлела лампочка —красное пятнышко на заиндевелой стене; сквозь закуржавелую решетку падал лунный свет. Кто-то выстукивал буквы тюремной азбуки; адмирал, не понимая смысла передачи, ударил кулаком по стене. Снова стал думать о судьбе своей в сослагательном наклонении: «Что было бы, если бы я не оторвался от армии Каппеля? Если бы усмирил партизан, пригрозил генералу Жанену? Если бы чехи не посмели меня выдать?»
Колчак не знал, что Каппель умер, что ультиматум Войце-ховского только ухудшил его положение и что генералу Жанену удалось уже проскочить за Байкал.
Он продолжал размышлять в сослагательном наклонении, и это было его единственным утешением. Прошелся до двери, обратно, опять до двери, засунул руки в рукава шшзели, прижался к простенку.
Далеко за Ангарой раздался орудийный выстрел, второй, потом еще и еще. Выстрелы звучали приглушенно, Колчак не придал им значения, продолжая прислушиваться к внутренним звукам тюрьмы. В коридоре звякнула винтовка, пробежал торопливо надзиратель, заскрипела дверь соседней камеры. Сердце Колчака подпрыгнуло и упало, сразу заныл мозжечок и пересохли губы.
Он припал ухом к двери, но звуки стихли. Какое-то тоскли-: вое томление охватило его, действительность стала смеща-ться, ускользать в небытие, сегодняшнее и будущее потеряли свои границы.
Колчак прилег на койку, зажмурился. Перед закрытыми глазами замелькали расплывчатые видения, смутные образы, что-то сдвигалось и раздвигалось в сухо блестевшей мгле.
Откуда-то внезапно появились люди. Медленно, молчаливо, наступали они со всех сторон, окружая адмирала сплошным кольцом. И он не видел ни одного спокойного, доброго лица среди бесчисленных толп.
Лязгнула отпираемая дверь. Колчак вскочил.
В камеру вошли Чудновский и Шурмин. Опять ударило сердце, и снова заныл мозжечок. Если до этой минуты Колчак верил и не верил в приближение конца, то сейчас понял—-конец!
Чудновский вынул постановление ревкома, стал читать ровно и холодно:
— «Военно-революционный комитет постановил: бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя совета министров Пепеляева — расстрелять». У вас есть последние просьбы? — спросил Чудновский.
— Значит, суда надо мной не будет? — упавшим голосом спросил Колчак.
— Это вопрос, а не просьба. Нет, не будет.
■— Я прошу свидания с Анной Васильевной Тимиревой.
— Невозможно, да теперь уже и не нужно.
Колчака вывели в коридор, провели в тюремную канцелярию. Чудновский и Шурмин направились к соседней камере. Шурмин отомкнул дверь — на койке сидел, покачиваясь из стороны в сторону, Пепеляев. Он встал, чтобы выслушать постановление ревкома, опустив плечи, затрясся, зашептал что-то.
■— Есть у вас последняя просьба?
— Я не знаю... Не могу говорить. Я, я, я... — прерывисто шептал Пепеляев. — Разрешите записку... матери...
— Вам дадут бумагу и карандаш. — Чудновский вышел в коридор. — В какой камере Тимирева?
— Вот сюда, налево, — сказал Шурмин.
Она стояла в узкой полосе лунного света, падающего в окно. Овальное, тонкое лицо смутно белело в полутемноте.
— Что вам угодно? — спросила она.
— Мне угодно, чтобы вы завтра покинули тюрьму,
