Горбун - Поль Феваль

Перед тем как закрыть за Лагардером дверь тюремщик сказал, что его помещают в изолятор без права передачи писем и любых иных контактов с окружающим миром. Лагардер предложил тюремщику двадцать – тридцать пистолей, (все, что оставалось у него в карманах), за то, чтобы тот ему принес перо, чернила и листок бумаги. Тюремщик деньги взял, однако взамен ничего не принес, – правда, пообещал деньги отдать в канцелярию.

Оставшись в запертой темнице один, Лагардер задумался. Сейчас он стал бессильным, лишенным связи с миром узником, в то время, как его враг пребывал на свободе, имел власть, богатство, пользовался благосклонностью главы государства.

Ночное заседание трибунала, начавшись вскоре после того, как гвардейцы его арестовали в малом особняке Гонзаго, продолжалось почти два часа, и когда его после суда привели в темницу, солнце уже взошло. Когда-то давно еще до того как поступить на службу в легкую кавалерию, Лагардеру раз или два уже приходилось здесь сидеть, и он приблизительно представлял себе устройство этого каземата в кирпичной башне. Камера одиночка, куда его поместили, находилась на четвертом этаже. Непосредственно под ней на третьем должен был располагаться такой же карцер, а еще этажом ниже, – еще один.

Он окинул взглядом свое более чем убогое имущество. Посреди комнаты имелся обрубок деревянной колоды, – поставленный на попа, он служил одновременно столом и стулом. На нем был наполненный водой кувшин, прикрытый краюхой черствого хлеба. У стены возле единственного узкого оконца лежала охапка соломы. Потолок был настолько высок, что при желании строители могли бы из одного помещения сделать два, разделив его горизонтальным перекрытием. Правда, при этом нижняя темница осталась бы совершенно лишенной дневного света, так как окно располагалось ближе к потолку. Высокий человек, вытянув вверх руки и привстав на носки, мог достать до подоконника. Он был достаточно широк, потому что мощность несущих стен превосходила два фута.

Что-то соображая, узник вытащил из штанов чистый белый платок и, переставив кувшин на пол, аккуратно расстелил его на колоде, затем принялся лихорадочно шарить по всем карманам в поисках какой-нибудь булавки или брошки. Ничего не попадалось, – жабо, манжеты и прочие украшения вместе с пристежками у него были отобраны в судебной канцелярии.

На какое-то мгновение шевалье растерянно замер, почесывая затылок. Внезапно его взгляд, упав на собственные сапоги, просиял.

– Шпоры!

Они забыли отобрать у него шпоры. Отстегнув одну, он снял с ремешка пряжку и ее шпеньком проколол себе левую руку повыше ладони. Таким образом, он получил чернила. Бумагой служил белый платок, а пером – соломинка. Письмо при помощи таких приспособлений продвигалось медленно, буквы различались с трудом, но все-таки это было письмо. Накрапав несколько слов, Лагардер как будто остался собой доволен; затем он подошел к окну, забросил пряжку на подоконник, затем, зацепившись руками, подтянулся и на него взобрался. Действуя все тем же шпеньком от пряжки, он расковырял замазку и вынул из одной фрамуги стекло. Поставив его сбоку у стенки проема, он выставил голову во двор, чтобы осмотреть местность. Так и было, как он представлял: точно под его окном футах в 15 ниже находилось такое же окно, а еще ниже – еще одно.

Спрыгнув с подоконника, шевалье принялся осторожно, чтобы не шуметь, шпорой ковырять пол. Он не знал, кто заключен в нижней темнице, но сейчас другого способа попытать удачи у него не оставалось. Нужно было рисковать.

Лагардер не знал. Но мы знаем. Непосредственно под карцером шевалье в такой же темнице безмятежным сном спал маркиз де Шаверни, а в каземате, расположенном еще этажом ниже, растянувшись на куче соломы, два старых боевых товарища Кокардас и Паспуаль предавались философским раздумьям относительно превратностей судьбы и ненадежности человеческого счастья. Посудите сами: вчера роскошный ужин с деликатесными яствами и винами, а нынче черствый хлеб и вода. Кокардас время от времени облизывал губы, словно это помогало ему воскресить в памяти вкусовую палитру вчерашней трапезы; а брата Паспуаля, едва тот закрывал глаза, окутывали сладостные грезы: он видел вздернутый носик мадемуазель де Нивель, дочери Миссисипи, горящие озорным огнем очи доньи Круц, шелковистые кудри мадемуазель де Флери и дразнящую улыбку Сидализы. Если бы брат Паспуаль знал, как описывает рай пророк Магомет, то он, наверное, отступился бы от веры своих предков, с тем, чтобы принять мусульманство. К такому решению его неизбежно подтолкнула бы страстность его натуры. Впрочем, у него были и другие достоинства, на которых сейчас останавливаться уже нет времени, так как наше повествование приближается к завершению.

Шаверни тоже грезил, но видения его были другого рода. Лежа ничком на соломе, он вздрагивал менял позу, стонал. Его одежда была измята, волосы спутаны, глаза закрыты. Время от времени он разговаривал в голос.

– Ну, давай, давай, горбун, еще по кружке! Давай же! Ах ты жулик! Ты меня обманул. Ты две кружки подряд вылил себе за воротник. Думаешь, я не вижу? Пресвятая сила! Что это с Ориолем? Почему у него две головы? Такие толстые! Нет, почему же две? Три, четыре… семь. У Ориоля семь голов, как у Лернойской гидры. Жаль, нет на него нового Геракла! Горбун, ты куда? Ты решил сбежать? Не выйдет, приятель. Пусть нам прикатят две бочки вина: по одной на брата, и тогда посмотрим, чья возьмет! Господи, Твоя воля! Уберите с моей груди эту женщину! Она очень тяжелая, она мне мешает дышать! Это моя будущая жена? Я должен на ней жениться? – Его рот недовольно искривился. – Нет, нет. Не хочу! Не надо! Спрячьте меня. Унесите. Я люблю другую, другую! Я люблю донью Круц! Донью Круц и никого больше. Можете взять свои пятьдесят тысяч экю, кузен. Я желаю жениться на донье Круц.

Одолеваемый видениями, он метался, блаженно улыбался, идиотски хихикал и не обратил внимания на внезапно возникший легкий шум с потолка. Чтобы маркиза разбудить нужно было, по меньшей мере, произвести пушечный залп. Между тем шум над головой усиливался. Перекрытие было нешироким, и вскоре с потолка начала осыпаться штукатурка. Шаверни сквозь сон это ощущал. Два или три раза он шлепал себя по лицу, словно пытался убить назойливого насекомого.

– Вот проклятые комары! – пробормотал он.

На его щеку шлепнулась белая бляшка покрупнее.

– Ах ты, гадкий горбун! Ты уже распоясался до того, что стреляешь в меня хлебными катышками! Я могу с тобой пить, но фамильярности не потерплю!

Над головой маркиза в потолке образовалось черное сквозное отверстие, и оттуда ему на лоб плашмя свалился блин штукатурки.

– Ты что, совсем рехнулся, негодяй? Мы же не мальчишки, чтобы бросаться камнями! Эй, Навай, хватай горбуна за ноги. Давай его выкупаем в луже!