Карта неба - Феликс Пальма

Понимая, что добился цели, Уэллс наконец отдался своему странному ощущению. Он одержал победу, говорил он себе, в то время как накопившиеся усталость и напряжение преобразовывались в головокружение, становившееся с каждым разом все сильнее. Он почувствовал, что словно освободился от собственного веса, от собственной плоти, а благодаря этому — и от болезненной усталости, переполнявшей и связывавшей его. Но это ощущение длилось всего секунду. В следующее мгновение Уэллс ощутил, что вновь заключен в свое тело и несет тяжесть собственного веса. Внезапная рвота подступила к горлу и излилась на снег, оставив на нем замысловатые каракули. Он кашлянул раз, другой, третий, стараясь избавиться от головокружения. Когда в глазах у него прояснилось, он обнаружил, что стоит на коленях на прежнем месте, на том же снегу, который, казалось, вновь обрел свои первозданные свойства, как то холодить кожу и таять от тепла, делая одежду мокрой. Но, не увидев перед собой ни Аллана, ни Рейнольдса, он понял, что находится уже не в прежнем времени.

XLI

Хотя как он мог узнать, в каком году теперь находится, если его окружали точно такие же бескрайние снежные просторы, как те, которые он покинул, — без какого-либо признака цивилизации? Он мог с одинаковым успехом совершить прыжок как в прошлое, так и в будущее. Впрочем, это его особенно не заботило: где бы он ни оказался, условия здесь были те же, что в настоящем, то есть он по-прежнему находился во власти холода и усталости. Правда, нашлось и отличие: теперь он был здесь один. Когда голова перестала кружиться, Уэллс поднялся на ноги и безутешным взглядом обвел окрестности, убедившись, что его одиночество абсолютно: ни от «Аннавана», ни от взорванного монстра, ни от его товарищей не осталось и следа. Следов вообще никаких не было. Какой вывод он мог из этого сделать? Честно говоря, не слишком утешительный. Отсутствие корабля могло означать, что он находится в еще более далеком прошлом, до 1830 года. Хотя с тем же успехом мог находиться и в будущем, причем тоже достаточно далеком, потому что остатки корабля полностью исчезли. Как бы то ни было, он остался один посреди антарктической льдины, лицом к лицу с безжалостной стихией, без провизии, без надежды, без малейшего шанса выжить. Эта мысль повергла его в панику, и в течение нескольких минут Уэллс кричал в никуда, изливая свою ярость. Лучшее место для этого было трудно найти: что кричать, что не кричать там было все равно. Но вскоре, немного успокоившись и ощущая всем телом сладостную тяжесть усталости, он был уже готов без драматических кривляний примириться с тем, что умрет там от холода либо по меньшей мере от истощения. В любом случае это будет ужасная смерть. Его единственным утешением было сознание того, что он покончил с Посланником и предотвратил нашествие. Хотелось думать, что предотвратил, ведь сам Посланник говорил ему, что без него его собратья постепенно вымрут, отравленные воздухом чужой планеты. Да, он хотел умереть, веря, что вернул мир тому времени, в котором родился и жил.

Он зашагал без всякой цели, просто потому, что мороз легче переносился в движении. Шел куда глаза глядят, погруженный в унылый полумрак, что окутывал все вокруг, и с каждым шагом все больше ощущая свою заброшенность. Никогда в жизни не испытывал он такого страха, как теперь, ибо его ожидала медленная, мучительная и одинокая смерть, возможно, с бредом и галлюцинациями. Он умрет без почестей и свидетелей, словно его смерть — это какой-то унизительный спектакль, на котором никто не желает присутствовать. Он умрет только для самого себя. Умрет неведомо когда, не узнав, какой завершающий год будет выбит на его гипотетической надгробной плите. Но умирать так — это все равно что не умирать.

Поднялась жестокая снежная буря. В считанные секунды Уэллс перестал что-либо видеть вокруг. Дышать вдруг стало невыносимо трудно, словно он глотал острые лезвия, раздиравшие ему горло по пути к легким. Падающий снег засыпал его одежду, удваивая ее вес и затрудняя и без того судорожные движения, пока наконец усталость, но главным образом сознание бесполезности любых действий не заставили его вновь опуститься на колени. Мороз становился все более невыносимым, и он понял, что ему суждено замерзнуть. Он когда-то изучал процесс замораживания: маленькие кристаллики поначалу образуются в пальцах ног и рук, куда кровь из-за сужения сосудов будет поступать с трудом. Это вызовет абсолютно нестерпимую боль в конечностях, которые постепенно откажутся ему повиноваться, так что он не сумеет даже дотронуться большим пальцем до указательного. Затем наступит аритмия, затем полная потеря чувствительности, когда он перестанет ощущать свое тело и не сможет контролировать процессы мочеиспускания и дефекации. Потом начнутся перебои в дыхании, близкие к удушью, наступит паралич голосовых связок и гортани, и наконец, проведя несколько часов в неприятной онемелости, он потеряет сознание и умрет, даже не заметив этого. Устрашенный подобной перспективой, Уэллс свернулся клубком на снегу, выкрикивая проклятья, плача, смеясь, проклиная книги, в которых он вычитал то, что вскоре испытает на собственной шкуре. Время шло исключительно по инерции, а возможно, стояло на месте, ибо тут не было ничего, что отмечало бы его ход. Мороз настолько усилился, что преодолел собственные характеристики, превратившись во что-то иное, так что писатель уже не знал, где кончается холод и начинается он сам, поскольку все казалось ему единым. Да, он составлял с морозом единое целое и, как ни силился ощутить границы собственного тела, их не обнаруживал. Онемение дошло до такой степени, что Уэллс испугался, не умер ли он уже в какой-то момент, сам того не заметив. Однако он думал, рождал мысли, представлял себе улыбку Джейн, и это означало, что он еще жив, но скоро умрет, медленно угаснет, как костер, который никто не раздувает. Его охватила паника, и он почувствовал, как в каком-то уголке его мозга, также покрытого морозным инеем, возникло знакомое ощущение, что-то вроде дурноты, быстро распространившейся на всю голову И вдруг терзавший его холод исчез, потому что исчез и он сам. Уэллс почувствовал безмерное радостное облегчение, но в следующую секунду вновь очутился внутри своего онемевшего тела, напоминавшего ледяной саркофаг. Что-то теплое, вероятно, его наполовину растворившаяся душа, поднялось к самому горлу, и его вырвало. Но тошнота не проходила. Более того, она опять усилилась, и Уэллс ощутил, как снова покинул свою бренную оболочку и парит в воздухе, не испытывая никаких страданий, но в следующую же секунду боль и холод вернулись. Его дважды, трижды, бесконечное число раз стошнило, и какой-то частью своего мозга он понял, что перемещается во времени, сначала раз, потом другой, галопом наугад проносится сквозь года, а может, и века, оставляя свои пьяные следы в вечности. Его тело хотело избежать смерти, этого свирепого бесконечного холода, грозившего заморозить его душу. Но бесполезно было перемещаться во времени, если он не мог перемещаться в пространстве, если его раз за разом приветствовал все тот же негостеприимный пейзаж, та же снежная равнина, упорно желавшая стать его могилой и то погруженная в непроглядную мглу, то едва освещенная мертвенными лучами солнца, которое напоминало каплю ртути. Он не мог убежать из этого места, которое, похоже, было древнее, чем время. Вскоре, совершенно обессиленный после всех этих операций, он заметил, что его наконец перестало тошнить и голова больше не кружилась. Снег теперь слегка поблескивал в неярком свете, а мороз заметно ослабел. Температура, видимо, не превышала трех-четырех градусов, к радости изнуренного Уэллса, выдавившего из себя подобие улыбки. Какое-то время он неподвижно лежал на снегу, ожидая очередного перемещения, но его не последовало. Вероятно, подумалось ему, он заставил таинственную машинку в своем мозгу потрудиться сверх меры, вот она и сгорела. Он и сам был близок к тому, чтобы окончательно потерять сознание. Подобно «Аннавану», застрявшему во льдах, его тело застряло в неведомом году, о котором ему было известно лишь то, что он станет годом его смерти.