Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сильно порозовевшая, она смотрела в чашку, вылавливала ложечкой чаинки. Потом поднялась.
— Пойду поищу его.
«Кеша не врал, наверняка приедет. Как бы подготовить ее?» — в который уже раз подумал Федор Иванович.
— Вот если вдруг на вас свалится… неожиданное страдание… — проговорил он задумчиво. — Не знаю, плевать ли мне через левое плечо или не плевать… Если свалится врасплох… тут у вас все может стать на место. И Андрюша перестанет молчать.
— Пойду поищу…
Мальчик прибежал один. Влетел, оставив открытой дверь.
— Здравствуйте…
Он сильно вырос. Был тонкий, белоголовый, как мать. А голова — отца. Широкая в висках и заостренная книзу.
— Ты помнишь меня? — спросил Федор Иванович. — Мы дружили с твоим папой. Он мне поручил передать тебе вот это…
Мальчик тут же развязал шпагат, потащил с картины длинную полосу гремящей бумаги. Показалась работница в красной косынке на фоне красных знамен, чисто и строго посмотрела из своих двадцатых годов. Вывалился и стукнул конверт. Мальчик схватил его. Долго, осторожно разрывал. Вытащил наконец письмо. Бегая глазами, водя головой вправо и влево, начал было читать с обратной стороны. И напряженно следящий за ним Федор Иванович успел охватить мгновенным взглядом слова: «Мальчик мой русоголовенький! Малявочка светлая!..» Тут же отвел глаза, чтобы не вникать дальше в священную тайну. Мальчик шелестел бумагой, принимался снова и снова жадно читать. Потом принес из другой комнаты белый картонный кошелечек и осторожно вложил туда лист, расправил, проследил, чтоб хорошо там лег.
— Сам сделал?
— Да, — отчетливо ответил мальчик.
— Андрюша… — сказал ему Федор Иванович. — Тебе, наверно, будет важно узнать… Я ведь был товарищем твоего папы. Хочу тебе сказать, что он был хороший человек… Но не все об этом знали. Такое мы переживали время, Андрюшенька… что хорошего человека могли и не понять… и сразу начинали кричать, кричать, что он очень плохой. И кричали-то от страха, а не потому, что действительно… Привычка такая была. Встречались еще, и довольно часто, и по-настоящему плохие. Требовали, чтобы все были похожи на них. И кто умел притвориться, того называли хорошим. А чтоб быть по-настоящему хорошим… это значит — делать хорошие дела, а не только говорить о них… чтоб быть таким, приходилось иногда казаться похожим на плохих. Потому что иначе и дела не сделать было. А кто открыто казался хорошим, того следовало опасаться. Надо было проверять и проверять. Потому что он мог оказаться притворщиком.
— Вы мне как ребенку объясняете, — сказал мальчик без улыбки. — Все равно спасибо. Так понятно все это сказали. Он был вейсманист-морганист, я знаю. А приходилось читать лекции о наследовании благоприобретенных признаков.
— Ты еще яснее сказал. — Федор Иванович удивленно и растерянно улыбнулся.
— Я все это знаю. Я от него получил письмо. Неделю назад. На день рождения.
— По почте?
— Да, по почте.
— Но, я думаю, тебе важно было узнать от того, кто…
— Вы меня не поняли. Вот это мне и важно было. Важнее всего. А все, что там кричали, я давно уже и подробно изучаю… Федор Иванович, у меня же целая папка материалов.
— А в футбол ты играешь?
— А что я сейчас на дворе делал?
— Ну хорошо, прости… У тебя, в твоей папке, есть газетка вашего института — за сорок девятый год?
— Где Ивана Ильича Стригалева ругают? Конечно есть!
— Иван Ильич тоже был другом твоего отца. Но тебе бы следовало мне улыбнуться. Я же не знал, что ты так серьезно занимаешься этим. И разговаривал с тобой так, как полагается говорить с мальчиком твоего возраста. Ведь тебе двенадцать?
— Двенадцать.
— А мне тридцать семь. Я по себе судил. В двенадцать я знаешь какой был… Я курил в двенадцать. Дрался… — Тут Федор Иванович вспомнил свой главный подвиг, который он совершил в двенадцать. И, замолчав, долго смотрел на стоявшего перед ним мальчика. — Да, Андрюша… В двенадцать я был совсем, совсем другим. И не уверен, что это было хорошо…
Когда он подходил к своему розовому корпусу, солнце уже зашло. Кабан громко хрюкал, визжал и гремел досками в сарае: просил еды. Вышла оттуда с ведром в руке его хозяйка.
— Тетя Поля, — сказал Федор Иванович, подходя к ней, — мне Светозар Алексеевич передал кое-какие деньги. На дело. Дело это я уже порешил, кое-что из денег осталось. Ольга Сергеевна их не берет. Думаю, у вас есть право на этот остаток.
Тетя Поля посмотрела, сощурив глаза, отдающие строгий приказ.
— Барышня твоя где? Сидить? Вот ей это и сбереги.
В этот вечер он несколько раз звонил Тумановой, и никто не снимал трубку. Утром, решив пройтись по парку, он уже в пути изменил направление и почти бегом понесся к мосту и дальше — к Соцгороду. Оказавшись у двери в квартиру Тумановой, хотел было нажать кнопку и вдруг увидел, что дверь приоткрыта на треть. И даже ведро поставлено — чтобы не закрывалась. Видно, квартиру проветривали. Тронул дверь, и она бесшумно подалась, отошла. Открылась внутренность помещения, сверкнул вдали никелем «тарантас». Он переступил порог и тут услышал волевой крик Тумановой:
— Какого черта!.. Не можешь упереться как следует? — И сразу ее певучий, полный голос, голос «Сильвы», который звучал когда-то в здешнем театре: — Дергай же, дергай сильнее!.. Кому говорю!.. Тяни же! — Тут прокатилась короткая связка горячих мужских слов, неожиданных в ее устах.
Закряхтели обе бабушки. Послышались мягкие стуки тел, катающихся по полу. Там происходило что-то вроде борьбы.
Федор Иванович хотел было осторожно пройти к другой двери. Но оттуда выглянула одна из бабушек — с разбросанными по груди и плечам серыми волосами. Замахала на него, зашикала:
— Уходи, уходи! Быстрей! Через час придешь, не раньше. — И уже когда он был за порогом, когда закрывала за ним дверь, добавила шепотом через щель: — Физкультура у нас!..
А через час, когда, поднявшись сюда, он нажал кнопку звонка, все уже пошло по старой программе, как пять лет назад. Раздался щелчок, и из-за сетки, закрывающей круглый зев, пропел знакомый, неизменный голос:
— Это ты-и-и? Значит, прилетел, муженек? Ну давай…
Дверь открылась, он прошел между двумя бабушками, похожими на темные кусты с опущенными ветвями, мимо кухни, мимо «тарантаса» и свернул в дальнюю дверь. Там ему пришлось преодолеть невидимый барьер, сильно толкнувший его сначала в грудь, назад. Он увидел смерть, сидевшую в кровати среди подушек. Она держала в зубах свою еще живую, вздрагивающую добычу. И эта жертва ухитрилась улыбнуться и просиять, увидев Федора
