Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы не нуждаемся, — искусственно проговорила она, медленно переведя и остановив на нем как бы вращающиеся от негодования глаза. Сразу стало ясно, что ладить с нею Светозару Алексеевичу было трудновато.
— Не берете? Считаю: раз, два, три… Хорошо. — И он положил деньги в карман брюк, который сразу распух.
Она усмехнулась и вышла на кухню. Долго не появлялась. Федор Иванович оглядывал комнату. Ничего старого здесь не осталось. Ничего, напоминающего о поэте. Хотя нет: из-за шкафа смотрела со стены большая афиша с крупными словами: «Иннокентий Кондаков». И Кешин артистический оскал…
— На поэта вашего смотрите? — спросила она, внося алюминиевый чайник.
«Не на моего, а на вашего», — хотелось бы ответить Федору Ивановичу. Но он сейчас же вспомнил, что на днях Кеша явится сюда разводиться. Поэт уже не принадлежал и ей.
— Ну и как вы тут живете? — спросил он.
— Да так вот и живем. Второго папку своего ждем не дождемся…
— Какой же он?.. Даже в качестве второго… — вырвалось у Федора Ивановича.
— А у кого нет недостатков? Поэтов на близком расстоянии рассматривать нельзя. На них можно смотреть только издали, — сказала она, наливая ему чаю.
Она была не то что Кеша. Ее колесо жизни, похоже, остановилось, и угол не менялся. Она ждала своего поэта.
— Вы же знаете, где сейчас Кондаков? — спросила она. — Его ведь…
— Да, да, — поспешил он ответить.
— В конце концов отпустят. Как думаете? Все-таки законный муж… Ничего ему там не сделается. Он же оптимист!
— Эт-то верно.
— Вот только Андрюша вырос…
— Вопросы задает?
— Хуже. Он молчит. Откуда-то что-то узнает и молчит.
— Этого следовало ожидать. Но у вас преимущество. Он мальчик, ему только…
— Двенадцать, — подсказала она.
— А вы…
— А мне за тридцать… Все равно, дети умеют и взрослых… Им и ответа не нужно…
— Конечно, такая ситуация… такое положение… порождает вопросы. Может быть, даже не вопросы, а ясность… которая не требует слов.
Нечаянно высказав это, Федор Иванович поспешил отхлебнуть чаю, чувствуя, что он открыл дорогу нелегким объяснениям.
— Вы его ученик, а я — его ученица. Вам это говорит что-нибудь? Я была его ученица! И я портила русские породы скота по методу Рядно. Старинные, выдержанные русские породы. Вот что я делала легкой рукой. С его легкой руки. Вот кто я была, пока не начало проясняться.
— Вам эту ясность поэт принес?
Она сильно покраснела, как умеют краснеть белые блондинки. Стыд парализовал ее. Но только на секунду.
— Поэт внес другую ясность. Когда в степи умирает кто-нибудь, какая-нибудь несчастная животина… антилопа. Сразу начинает кружиться хищник. Они там дежурят…
— Это слова академика, — сказал Федор Иванович. — Он говорил…
— Говорил? Мои это слова. Я ему один раз сказала. Говорю: интересно как — хищник летает где-нибудь за тридевять земель и обязательно почует ведь чужую беду…
— Я это пересказал и Кондакову. Он ответил…
— Не говорите, знаю… — Она опять покраснела. — Я ему тоже говорила. Прямо в глаза. И он мне ответил, тоже в глаза: «Мясо в природе не должно пропадать». Так ужасно брякнул…
— Так это же Кеша!
— Во-от… Был такой момент, подыхать я стала. И с ума съехала. Думаю, не было у меня гиганта, одна фантазия. Я же шла не за силу замуж, а за труд великий, за талант. Я — за образ шла! Образ в человеке держится дольше, чем телесная свежесть. Этим и объясняется, что можно полюбить и старика. Мазепу. Тут главное — прикоснуться хоть к гиганту, Федор Иванович! И вдруг узнаёшь, что гиганта не было.
— Гигант все-таки был, Ольга Сергеевна. Но он живой человек, и он вас любил. Это тоже непросто. Видимо, любуясь им как гигантом, вы дарили ему какие-то мгновения, которые парализовали в нем на время… Надо было не любить…
— Попробуй не полюби… — Она усмехнулась. — Вы говорили с ним обо мне?
— Да, у нас был однажды длинный разговор… Он ведь тоже образ любил, вот ведь что. Он же вон там, против вашего балкона… Нет, этого я вам не скажу. И потом, не слишком ли вы строги к нему? Не он, Ольга Сергеевна, крутил всю эту мясорубку. Он в нее попал…
— Конечно! Если бы он крутил, я и не взглянула бы на него. Но он соучаствовал. В форме процветания.
— Он это делал для вас.
— Так я же сама входила в это его процветание! Как часть комфорта. Я это поняла, и так стало мне…
— И антилопа захромала?..
— Захромала. А хищник тут же и заходил над ней, не имеющей сил. Кругами. Не должно же пропадать… это самое… И вот мы теперь его ждем. Даже с нетерпением…
— Даже так! — Федор Иванович ужаснулся.
— А что? Вы как-то странно сказали это… Пострадал ведь человек. В том же котле. Я хочу сказать — оттуда приходят другими людьми. Не знаю, как получится. Привыкла к нему. Когда такое случается, как с ним, особенно привыкаешь…
— Но гигант был, Ольга Сергеевна.
— Был бы — все пошло бы иначе.
— «Письмо, в котором денег ты просила, я, к сожалению, еще не получал»… — продекламировал на это Федор Иванович.
Она умолкла, смотрела в чашку, вникая в смысл этих странных слов, и смысл этот уже виднелся ей издали — потому и начала розоветь. Но в руки он еще не шел.
— Ну и что? — наконец спросила она.
— А то, что вы прикоснулись к гиганту. Вы прикоснулись к нему, как того и хотели. Образ был подлинный, без фальши. Но вы своего гиганта увели от цели. Позволили ему вить гнездо. Небось вместе. И молодцы, и хорошо. А потом вы разочаровались, не понравился в халате. А он, как освободился от вас, опять стал гигантом! Ну и принял, конечно, свою судьбу. А мог бы и не принять. Если бы вы сделали твердый выбор. В пользу спаленки с розочками. Или если бы открыли шкаф и показали ему: «Вот я купила телогрейки стеганые. Тебе и себе. И кирзовые сапоги. Плюнь на розочки, не береги меня, оставайся гигантом. Уедем, не будем портить скот, спасем златоуста от черной лжи…» А? Могли бы?
— Утопия, утопия, Федор Иванович! — слишком горячо и весело заявила она. — Все, что я должна была купить и сказать, все это должен делать мужик. Слишком большой груз валите на женщину, — говоря это, она все-таки не глядела на него.
— Может быть, может быть… Но вы сами говорите — Андрюша молчит. Вы же не с гигантом ушли. А
