Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

В феврале 1910 года Дорошевич целые дни проводит на судебных заседаниях по делу, посвященному гигантской финансовой афере, в центре которой была вхожая в великосветские салоны Ольга Штейн. «Время госпожи Штейн» — так озаглавлена серия публикаций по материалам этого процесса. Гнусное время — растрат, подлогов, клеветы. А главное — виновным не воздается должное. Жертвой процесса Ольги Штейн стал давний, еще с одесских времен, знакомый Дорошевича адвокат Осип Пергамент, весьма порядочный человек. Он покончил с собой. Дорошевич связывает эту трагедию с травлей, которой подвергался Пергамент как депутат 3-й Думы со стороны черносотенцев: «Ничуть не удивимся, если г-жа Штейн будет избрана председательницей „Союза русского народа“ на место г. Дубровина»[1132].

И в который раз он с тоской роняет:

«Ленивая баба у нас правда.

И грустная.

Ни за что торжествовать не желает»[1133].

Эта «ленивая баба» не только отказывается «торжествовать», но и превращает правосудие в фарс. Харьковский вице-губернатор П. Н. Масальский-Кошуро счел себя оскорбленным фельетоном Дорошевича «Порча должности»[1134] и подал на журналиста и тогдашнего ответственного редактора «Русского слова» М. А. Успенского в суд за публикацию, как гласил обвинительный акт, «представляющую по форме язвительное злословие, а по содержанию — ложные сведения, возбуждающие в населении враждебное к нему отношение». Но как иначе, ежели не «порчей» государственной должности, должен был назвать фельетонист запрет вице-губернатора подавать актерам в местном театре букеты красных цветов, перевязанных красными лентами? Ведь это была явная дискредитация власти, демонстрирующая ее тупоумие в борьбе с революцией. И что самое печальное — суд принял к рассмотрению этот идиотский иск. Впрочем, вице-губернатор, лично конфисковавший поднесенный одному из актеров букет с красными лентами, готов был прекратить дело в случае печатного извинения журналиста. Естественно, Дорошевич отказался. На заседании московского окружного суда, проходившем в конце октября 1915 года без участия присяжных заседателей, поддержавший обвинение прокурор К. Э. Лаутер заявил, что в фельетоне «есть и злословие, и брань, и возбуждение населения». Выступая на суде, Дорошевич сказал: «Из всех предъявленных мне обвинений самое тяжкое, что я сообщил заведомо ложные сведения. Это неверно. Я могу ошибаться в выводах, могу ошибаться в освещении фактов, но факты я обязан проверять тщательно, и я всегда проверял тщательно все, о чем писал. За 35 лет моей литературной деятельности я до процесса с г. Масальским судился только один раз. Меня привлекал за клевету сахалинский смотритель. Дело доходило до Сената, возвращалось, по формальным соображениям, обратно в суд, и всюду меня оправдали».

А далее он прочитал судьям и сегодня злободневно звучащую лекцию о сатире как предмете обид чиновничества на журналистов и попытках свести с ними счеты через суд за якобы нанесенный ущерб их «чести и достоинству»: «Прокурор обвиняет меня, что я написал иронически. Но иронии из жизни выкинуть нельзя <…> А что до „злословия“ или „язвительности“, то „сатирические или язвительные“ сочинения имеют право на существование в литературе. Это определение: „сатирическое или язвительное“ принадлежит Екатерине Великой. Корреспондентка Вольтера, она отдавала свои досуги этого рода произведениям и, рекомендуя „в сатирических или язвительных сочинениях не разыскивать больше того, что в них написано“, — тем рекомендовала бережно относится к этого рода сочинениям.

„Ridendo castigat mores“ — смехом исправляю нравы — одна из обязанностей литературы.

Это нелегкое дело.

Еще в древности говорилось:

— Difficile est satyram seribere.

„Трудно писать сатиру“»[1135].

Суд тем не менее не мог не уважить власть: фельетониста приговорили к уплате штрафа в 100 рублей. Впрочем, вполне возможно, что этот приговор был скорее насмешкой над той же властью. Однако харьковский вице-губернатор не успокоился, он подал жалобу, требуя наказания Дорошевича по нескольким ранее вмененным ему статьям гражданского кодекса. Но судебная палата оказалась на высоте, утвердив приговор Окружного суда[1136]. Несомненно, здесь сыграло свою роль обстоятельство, на котором журналист особо настаивал: в его публикации не было ложных сведений. Тщательная проверка фактов — это было правилом, усвоенным им смолоду. Здесь помогала и обильная читательская почта. Корреспондент «Русского слова» Д. И. Куманов вспоминал: «У Дорошевича был очень благодарный читатель: ему многие писали письма, давали темы для очередных фельетонов <…> Такое внимание читателей <…> в ту пору было редким и необычайным. Фельетонист внимательно изучал почту»[1137].

Поэтому так болезненна оказалась для него история, приключившаяся осенью 1910 года. В июне он написал фельетон «Граф Леонтьев», в котором высмеял, как ему тогда казалось, фигуру очередного, схожего со скандальным Ашиновым, авантюриста, псевдопутешественника и псевдоисследователя Африки, пытавшегося удовлетворить собственные амбиции за государственный счет. «И как много еще в нашей жизни оперетки!

Нерусскому человеку этого понять не дано!

Опереточный граф, опереточные принцы и опереточные два миллиона»[1138].

Между тем выяснилось, что умерший незадолго до публикации фельетона член Русского Географического общества Николай Степанович Леонтьев был серьезным и самоотверженным ученым, заслужившим доверие императора Эфиопии Менелика II и заложившим добрую основу российско-эфиопских отношений. За честь покойного старшего брата вступился младший Александр, корнет 2-го лейб-гусарского Павлоградского Императора Александра III полка. В конце сентября Дорошевич получил постановление полкового суда общества офицеров, разрешающее корнету Леонтьеву вызвать на дуэль автора статьи. Вызову, видимо, предшествовало письмо оскорбленного родственника, в котором не только требовались извинения, но и объяснялось подлинное положение вещей. Сохранился ответ Дорошевича, написанный 19 октября, в день, когда «Русское слово» напечатало его же покаянный очерк «Н. С. Леонтьев».

Этот случай — пример того, как нужно признавать свои ошибки в печати: «Неужели, привыкши за 27 лет литературной работы к бережному и осторожному обращению с печатным словом, — я совершил такую ошибку? Дал увлечь себя действительно вздорными письмами и слухами, толками и чужим злоязычием?