Геносказка - Константин Соловьев

— Все-таки достаток развращает, — пробормотал Гензель, пытаясь ногтем содрать с прутьев решетки мох и определить, годится ли он в пищу. — Когда-то, когда у нас не было и крыши над головой, мы могли голодать по неделе кряду, помнишь?

Гретель кивнула. Всегда молчаливая, в последние дни она практически не открывала рта. То ли экономила таким образом силы, то ли ее рассудок, подчиненный неизменной логике, попросту сделал вывод о том, что его дальнейшее участие не обязательно в столь безнадежной ситуации. Гензель и сам охотно впал бы в спасительный транс, но знал, что это бесполезно — в подобных условиях его тело, напротив, сосредотачивалось и требовало деятельности.

Акула, если ее заточить в прочную клетку, не впадает в апатию. Она будет рыскать вдоль решетки, дожидаясь удачного момента. Момента, когда можно будет сомкнуть челюсти, вырвав кусок сладкого, еще живого мяса…

— Удивительно, — Гензель улыбнулся воспоминаниям, — как мало нам требовалось когда-то для счастья. Только чтобы с неба не лил дождь, чтобы можно было спать прямо на земле, закутавшись в плащ… Изредка нам удавалось переночевать на сеновале, и мы считали это за величайшую удачу, помнишь?

Гретель молчала в своем углу. Ее голова лежала на согнутых коленях, волосы, когда-то уложенные в вечернюю прическу, торчали беспорядочными прядями во все стороны, напоминая диковинный цветок.

— Зачастую нас и в города-то не пускали — кому нужны нищие квартероны? И мы никогда не задерживались на одном месте больше недели. Нас точно гнало куда-то невидимым ветром, который мог переменить направление в любой момент и задуть с любой стороны света. Туле, Фрисланд, Руритания, Офир, Пацифида, снова Фрисланд, Сильдавия, Лаленбург… Помнишь, Гретель? А еще нам никогда не платили золотом. Да что золото, мы и серебро впервые увидели не сразу. Иногда весь наш с тобой заработок составлял краюху хлеба из скверной, генетически дефектной ржи. А иногда мы считали за счастье убраться живыми и здоровыми. Помнишь?

— Помню, — отозвалась Гретель. — Паршивые же были времена.

Ее ответ, пусть слабый и равнодушный, все равно обрадовал Гензеля.

— Зато и скучать не доводилось. Благодаря тебе в основном. Уж и не припомню, сколько раз твои фокусы едва не стоили нам голов…

— Если мне не изменяет память, именно благодаря геномагии нам удавалось добывать пропитание.

— И не только пропитание. До сих пор удивляюсь, как я не поседел еще в двенадцать лет.

Гензель надеялся, что ему удастся растормошить сестру, нарушить ее апатичный транс, но надежда эта напоминала крохотный костерок, который, не получая пищи, не был способен согреть даже пальцев. Гретель опять превращалась в молчаливую бледную тень. Наблюдать за этим было неприятно и страшно.

Она не приходила в себя, даже когда домой возвращался сын Карла. Это случалось не так уж часто — толстяк много времени проводил на охоте, прилетая лишь под утро. Видимо, Гретель была права, полет и в самом деле требовал прорву энергии. Всякий раз, когда Гензель слышал затухающий гул винта и скрежет входной двери, он внутренне сжимался, ожидая, с чем явится хозяин дома на крыше в этот раз. Он никогда не возвращался без добычи.

Обычно сын Карла тащил на себе пару городских мулов, держа их так же легко, как держат тряпичных кукол. Удивительно, но даже в таком городе, как Вальтербург, находилось множество беспечных людей, которые не глядят наверх. А может, и глядели, расслышав тарахтящий звук мотора, но слишком поздно. Сын Карла ни разу не оставался с пустыми руками. Чаще всего он даже не запирал своих будущих жертв, а сразу шел к автоклаву. Некоторые сопротивлялись, другие, не предполагая, что именно их ждет, встречали судьбу молча и покорно. И те и другие неизбежно превращались в хлюпающую густую жижу, которую сын Карла, жадно чавкая, пожирал, зачерпывая ладонью.

Раз за разом все повторялось. Автоклав, хоть и был старым, никогда не уставал. Он работал с шипением, в котором Гензелю мерещилась сладострастность. От липкого и вязкого запаха варенья ужасно мутило, как и от вида пирующего толстяка с алыми потеками на лоснящихся щеках. Но исторгнуть из себя Гензель все равно ничего не мог — желудок давно был пуст.

Хуже всего было ожидание. Едва ли сын Карла сознательно подвергал их этой пытке. Скорее всего, он даже не сознавал, что ощущают люди, запертые в клетке и день за днем наблюдающие за тем, как работает вечно голодный автоклав. Ожидание действовало крайне гнетуще. Гензель на себе ощущал, как каждый проведенный в клетке час подтачивает волю и размягчает нервы. Если первые дни ему удавалось сохранять спокойствие, даже слушая лихорадочный стук изнутри автоклава, очень скоро он уже в панике вскакивал, стоило лишь различить приближающийся шум огромного винта.

Страх язвил его ядовитым жалом изнутри. Страх нашептывал: «Подумай, что будет, если сегодня он вернется без добычи? Ты думаешь, он ляжет спать голодным?..»

Помимо страха силы подтачивало и чувство вины, чумной крысой пирующее во внутренностях. Можно как угодно долго настаивать на том, что его обманул Варрава, и даже верить в это какое-то время, только совесть, этот проклятый атавизм, так и не отмерший за десятки поколений неконтролируемых мутаций, знает одно. Это он, Гензель, вздумал сыграть со старым пауком в рискованную игру, самонадеянно возомнив себя самым проницательным и хитрым. Решил выполнить грязную работу чужими руками. И даже не успел удивиться, когда эти же руки мгновенно сомкнулись на его собственной шее. Все справедливо, нет нужды ругать геноведьм с их безрассудными экспериментами.

Чтобы не думать об этом, Гензель старался размышлять о чем-то отвлеченном, но без малейшего успеха — даже бесплотная мысль не могла выбраться за пределы дома на крыше, лишь билась о его грязный ржавый купол раненой птицей. И мысли делались все сквернее и отвратительнее изо дня в день.

К примеру, отчего сын Карла не убивает своих жертв, прежде чем превратить в варенье? Быть может, его примитивный разум совершенно не волнуют крики жертв? Возможно. Был и другой вариант ответа, который Гензель поспешил запихнуть в самый темный уголок сознания, как в чулан. Возможно, из живых людей варенье получается вкуснее…

Прочие мысли были и того хуже. И самой плохой из них была — отчего сын Карла еще не отправил их самих в автоклав? Чего выжидает? Зачем тянет? Подсознание с готовностью подсовывало ответ на этот вопрос, столь отвратительный, что Гензель скалил зубы всякий раз, когда тот маячил перед мысленным взором. Все очень просто. Сын Карла распознал в них малую часть дефектного генокода и решил приберечь на особый случай, как изысканный деликатес. Вот кто они с Гретель. Деликатесы. Редкое для Вальтербурга блюдо. Что-то вроде окороков, свисающих с потолка в чулане. Или кругов сыра, загодя спрятанных в подпол и ждущих своего часа.