Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

Спускаясь по широкой лестнице, влажной от множества ног, юноша еще не знал, что провалится на экзамене. И, что невероятно, больше никогда в жизни не найдет в себе мужества войти в метро. И уедет в далекий городишко, где еще много десятилетий никому не придет в голову прокладывать под землей рельсы. И сделается там тихим бухгалтером, и проживет в общем-то спокойно и счастливо – если не считать тех кошмарных ночей, когда в далеком шуме электрички ему будет слышаться перестук подземных колес…

Юноша не знал, что сегодняшнее катание на поезде изменит его судьбу. Он купил квадратный билетик и сунул его в щель турникета.

На станции было многолюдно; серый поезд подошел спустя девять секунд, деловитая толпа влилась в раскрывшиеся двери, юноша не стал оглядываться в поисках свободного сидения – а места, кстати, все как один были заняты – а сразу же пристроился у запертой стеклянной двери, ведущей в кабину машиниста. Ему повезло – в бежевой краске, покрывавшей стекло, неведомые хулиганы успели выцарапать смотровую щель, а значит, абитуриенту удастся подсмотреть, как в свете мощного прожектора бегут навстречу рельсы…

Ласковый голос из динамика объявил следующую остановку. Поезд тронулся; абитуриент задержал дыхание. На мгновение его голову посетила исключительно крамольная мысль: что, если вместо поступления на экономический взять да и выучиться на машиниста поездов метро?..

К середине перегона поезд набрал немыслимую с точки зрения юноши скорость. За окнами тонко пели черные провода – во всяком случае, юноше казалось, что это поют именно они. Тонкими детскими голосами.

А потом стеклянная дверца ни с того ни с сего ударила его по лицу, да так, что на глаза навернулись слезы, а нос моментально наполнился горячей кровью. Поезд затормозил так резко, как никогда не тормозят уважающие себя поезда.

Кто-то упал. На абитуриента навалился здоровенный полицейский, возвращающийся с ночного дежурства, а на полицейского свалилась сухощавая женщина в джинсах. Опрокинулась чья-то сумка, по полу покатились вперемешку яблоки, тюбики помады, коробочки лекарств; ничего этого юноша не видел – весь вагон, казалось, навалился на него, вдавил в стеклянную дверцу, сейчас расплющит в лепешку…

Заплакали, перекрикивая друг друга, дети. Изощренно выругался полицейский, и все мужчины, бывшие в вагоне, отозвались более или менее крепкими ругательствами.

– Метро, так его растак…

– Дрова везет, сволочь?!

– Откуда у него руки растут, у мерзавца?

– На палец наступили, блин! Палец сломали, я это так не оставлю, я ему чего похуже переломаю…

– Тихо, детка, сейчас поедем… Сейчас выйдем, ну его, на автобусе поедем, тихо, тихо…

И тогда абитуриент, все еще не отлипший от стеклянной дверцы, услышал разговор в кабине. Глухим сдавленным голосом говорил машинист, металлическим раздраженным – его многочисленные собеседники из динамика.

– Двадцать седьмой, что у тебя, что у тебя?..

Неразборчивый ответ.

– И на ручном тоже? Не открывается?

– Двадцать девятый…

Отчаянная ругань.

– Двадцать седьмой, слушай меня внимательно…

– На рельсах!.. Ой мама… Мамочка…

– Двадцать седьмой?!

Возбужденные голоса, говорящие разом. Тяжелое дыхание; снова ругань.

– Двадцать седьмой, спокойно. Спокойно, ты меня слышишь?..

– Мамочка… спаси, помилуй… Ой не надо, нет…

Абитуриент слышал переговоры – единственный из пассажиров; провинциал, пятый раз в жизни попавший в метро, он стоял, прижавшись ухом к стеклянной двери, и губы его сами собой ползли к ушам. Вряд ли со стороны это было похоже на улыбку.

Пассажиры начали задыхаться. Поезд стоял, притока воздуха не было, кто-то пытался открыть окна, кто-то обмахивался ладонью, кто-то испуганно уговаривал ребенка; полицейский наконец отодвинул абитуриента от двери и сильно постучал кулаком о железный косяк:

– Да в чем дело, заснул он там? Лень открыть рот, людям сказать, в чем дело?..

Будто отвечая на его раздражение, в динамиках послышался шелест. И сдавленный голос, совсем не похожий на ласковый тенор диктора, объявляющего остановки – сдавленный невнятный голос пробормотал обеспокоенным людям:

– Граждане пассажиры, управление метрополитена приносит извинения за неудобства, возникшие… будут устранены. Минуту терпения… терпе…

И в этот самый момент абитуриент, привалившийся к стене, и полицейский, бессильно сжимающий дубинку, и сухощавая женщина, сидящая на полу, и еще одна, тщетно пытающаяся собрать раскатившиеся из сумки вещи, и еще одна, с плачущим ребенком на коленях, и много десятков пойманных в ловушку мужчин и женщин услышали сперва тихий, а потом все более наглеющий смех.

Так смеются, не разжимая губ. Не откровенный хохот – торжествующий, издевательский, исполненный наслаждения звук, от которого все содержимое поезда – от щенка, перевозимого за пазухой толстого веснушчатого мальчишки, до самого машиниста, носящего гордое звание «двадцать девятый» – все эти люди и звери, включая юного абитуриента, впали в панику, граничащую с помешательством.

Этот тоннель еще не помнил таких звуков. Такого отчаянного крика. Такого звона разбиваемого стекла; самые сильные, наделенные непомерным инстинктом самосохранения, успели выдавить окна, оттеснить женщин и детей и выскочить из замкнутого пространства вагонов – чтобы тут же угодить под колеса, потому что поезд пришел в движение.

Смех не стихал. Он вырывался из всех динамиков, и там, снаружи, от этого смеха цепенели стоящие на эскалаторах люди, и сами эскалаторы под их ногами цепенели тоже; женщины в форменной одежде и полицейские с рациями метались, не зная, кого звать на помощь; толпы, ожидавшие поездов на станциях, сбивались в стадо, стремясь как можно дальше отойти от края перрона – потому что все поезда, оказавшиеся на то время в тоннелях, завели жуткий неудержимый хоровод.

Абитуриент, забившийся в угол – а только в темном углу можно было спастись от десятков тяжелых ног – видел, как пролетают мимо станции. Белая вспышка, перемена тона в песне проводов – и снова крик, и снова грохот, и полная темнота, потому что свет в вагоне давно погас… И вцепившиеся друг в друга люди. И резкий, острый запах чьих-то испражнений; и смех, проникающий даже в зажатые ладонями уши. Смех, вселяющий покорность. Чувство обреченности. Все…

«Инцидент в метро» продолжался двадцать две минуты; потом женский голос, смеющийся в динамиках, презрительно хмыкнул напоследок – и ушел. Отдалился.

Потом, когда части гражданской обороны спустились в тоннели, когда смогли потушить пожары, когда поезда с разбитыми прожекторами удалось подогнать к станциям, когда потянулись наверх носилки с пострадавшими – тогда в потоке едва держащейся на ногах толпы под голубое небо сегодняшнего проклятого дня выбрался юный абитуриент, любитель метро. Он брел по улице, не замечая, что брюки его мокры; его показания, записанные на служебную видеокассету, спустя сорок минут попали на глаза Великому Инквизитору. Попали в числе множества других, одинаково бессвязных и беспомощных.