Обман Инкорпорэйтед (сборник) - Филип Дик

Она налил себе дешевого вина.

– Почему вы назвали меня художником? – спросил он Маршу.

– Мы рассказали ей, – пояснила Лора. – Про твои картины – ну, ты знаешь.

– Я уже давно ничего не писал, – ответил Хедли. Но у него появилось странное чувство: он понял, что мог без труда представить себя художником. – Вы издаете журнал? – спросил Хедли. – Вы – главный редактор «Суккуба»?

– Верно, – сказала Марта своим монотонным контральто. Рассудительный голос, спокойный и деловитый. Уверенный в себе. – Но мы похожи на вас… За полгода не выпустили ни единого экземпляра.

– Почему?

– Денег нет.

Повисла пауза, и все задумались о деньгах. Гоулды смотрели безучастно, бессмысленно. Тимми задрал колени, положил на них журнал и не проявлял никакого интереса. Это был ежеквартальный журнал по искусству: вероятно, мальчик привык встречать их повсюду, точь-в-точь как сам Хедли вырос посреди бюллетеней Американской медицинской ассоциации.

За темными квадратами открытых окон сигналили машины. В комнату проникал затхлый воздух с Залива, смрад разъеденной резины и масла. В соседней квартире приглушенно горланило радио. Тяжелые удары и шаги над головой. Саму же комнату загромождали книги и газеты, было душно от запаха пыли, разлагающейся еды, мусора и хлама.

– А сколько стоит издавать журнал? – спросил Хедли.

Марша улыбнулась: ее зубы и волосы, кожа и глаза были нейтрального, смешанного оттенка – не блестящие, но и не тусклые. Словно ее вырезали из старой древесины или кости, а затем отшлифовали и получили матовую поверхность – выбеленную и шершавую, как сплавной лес. В ее теле чувствовалось что-то земное и прочное: несмотря на свою худобу, небольшое лицо, тонкие руки, Марша выглядела сильной.

– Это зависит от того, – ответила она, – какой журнал вы собираетесь издавать. «СИП», например, стоит сотни тысяч.

– А что такое «СИП»? – уточнил Хедли.

– «Сэтердей Ивнинг Пост». Доходы у нас невелики: тоненькая струйка от университетских обществ, изредка пара тысяч от Фонда Форда[68], – она иронично скривилась. – Впрочем, об этом уже можно забыть… От них уже больше ничего.

Хедли задумался: говорить ли ему, что он никогда в жизни не видел журнал под названием «Суккуб»? Стюарт попытался представить, как он выглядит. Вспомнил вузовский литературный журнал: наверное, «Суккуб» выглядел примерно так же – стерильные прямоугольные страницы стихов и прозы, никаких заглавных букв на обложке, титульный лист в модернистском стиле. Плотная высокосортная бумага, белая и пористая. Цена – пятьдесят центов. Состоит в основном из критических статей о Капоте, Прусте, Жиде, Уилле Кэсер[69]. Никакой рекламы, кроме разве что редких магазинов учебной литературы.

В комнате было спокойно – даже слишком спокойно для того, чтобы разговаривать или думать. Хедли с довольным видом расслабился, откинулся назад и стал потягивать вино. Все молчали. Напряжение уже прошло: некуда было спешить, не за что бороться, не к чему стремиться – будто воскресным днем на парковой скамейке. Даже Лоре, обычно такой горластой, сказать было нечего: события этого дня лишили ее остатков воли. Гоулды натолкнулись на кирпичную стену в лице Боба Соррелла. Его непомерная, зверская жестокость поразила их и сделала беспомощными. Они не возразили и не дали отпор, а просто упали духом, поникнув под гнетущим весом его бесцеремонности. Боб Соррелл мог помыкать такими людьми, как Гоулды, поскольку они неспособны ответить той же монетой. Под маской крикливости и суетливости внезапно обнажилась кротость. Гоулдов заманили в наш мир, точно Гензеля и Гретель[70], а затем стали систематически над ними измываться. Изумленную пустоту в их глазах затуманивало недоумение: они до сих пор не понимали, как их могли прогнать, спровадить, отфутболить. С ними обошлись, точно с неодушевленными предметами, полностью проигнорировав их человеческую природу. В них не было ни чувства протеста, ни желания пойти на мировую. Перед лицом грубости они попросту испарились.

Но Хедли расслабился и наслаждался этой пустотой. Его убаюкивало отсутствие истошных воплей: он был благодарен Лоре за ее молчание. Но спокойствие, исходившее от Марши Фрейзьер, в корне отличалось от подавленности и столбняка Гоулдов. Уравновешенность этой женщины проистекала из ее самоуверенности, а не из страха. Она идеально владела собой: таков был ее стиль жизни.

– Вас, как художника, – сказала она, – должны заинтересовать материалы. Чернила, бумага… Мы экспериментируем с различными технологическими процессами. В особенности нас интересуют новые методы репродукции гравюр.

Хедли кивнул. Его согласие было частью вымысла, который сознательно поддерживался: Марша понимала, что он не художник, но предпочитала говорить о нем как о художнике. Ей это нравилось, а ему нравилось ей подыгрывать. Хедли было приятно, и он с удивлением отметил, насколько изменилось его состояние. Возможно, поэтому Марша и прибегла к вымыслу. Проницательная и сметливая женщина создавала его заново. Ее слова повлияли на его: при помощи пары фраз она полностью перекроила Стюарта Хедли.

– Мы хотим, – продолжила она, – больше работать с гравюрами на дереве – с деревянными печатными формами. Это, конечно, замедляет скорость печати и уменьшает количество оттисков. Но мы, – она вновь улыбнулась своей слабой, пресной, сухой улыбкой, – мы еще даже не пытались продавать свою печатную продукцию. Перед нами никогда не стояла такая задача.

Дейв Гоулд сидел в углу за письменным столом и попыхивал трубкой, уставившись в пол и прислушиваясь к их разговору. Его рыхлое, дряблое, бесформенное тело в мешковатых твидовых брюках и тяжелой неглаженной одежде само напрашивалось на агрессию. Беспомощный слизень, которого хотелось раздавить. Дейв Гоулд был идеальным дополнением Соррелла. Громила и его жертва. Гоулды отличались одной бесившей особенностью: они вызывали неприязнь независимо от того, молчали они или кричали.

Хедли пришел извиниться. Он думал, что ему их жалко, что ему стыдно за произошедшее. Но теперь он разозлился. Вместо того чтобы оправдываться, Хедли возмущался: внезапно показалось, что он пришел завершить начатое Бобом Сорреллом. Дейв и Лора сидели и безмолвно ждали, когда он начнет. Прежде его подстегивали их шумные речи, но теперь оба сидели перепуганные в собственной квартире, готовые принять все, что им уготовано.

Но Хедли так ничего и не сказал. Он просто игнорировал их и разговаривал с Маршей Фрейзьер. Стюарт вспомнил, как они отзывались о ней, и развеселился. Марша им не нравилась. Ему стало еще веселей. Ненадолго перестало тошнить, грусть развеялась, и он воспрянул духом. В присутствии стройной, опытной женщины Хедли вновь почувствовал себя мужчиной, буквально расцвел. Она интересовалась им… Затем он вдруг решил спросить про детей: