Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
22 декабря. «Вообще все эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: „Ревизор“, „Иван Васильевич“ и надвигается „Пушкин“».
24 декабря у Булгаковых – елка для детей Елены Сергеевны, так напоминающая ему, видимо, дом на Андреевском спуске, младших братьев, с которыми привелось расстаться так рано и навсегда. «Сначала мы с Мишей убрали елку, разложили под ней всем подарки, потушили электричество, зажгли свечи на елке – Миша заиграл марш – и ребята влетели в комнату. Сережка за дверью волновался до слез – не мог дождаться. Дикий визг, топот, крики! Потом, по программе, спектакль. Миша написал текст по „Мертвым душам“ – две сценки – одна у Собакевича, другая – у Сергея Шиловского. Я – Чичиков, Миша – Собакевич. Потом я – Женька, а Миша – Сергей… Миша для роли Сережи надел трусы, Сергеево пальто, которое ему едва доходило до пояса, и матроску. Красный громадный рот». Спектакль смотрят домашние. «Успех. Потом – ужин с пельменями и с рождественскими сластями».
И снова 28 декабря Елена Сергеевна записывает с горечью: «Я чувствую, насколько вне Миши работа над „Ревизором“, как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают. К 9 вечера – Вересаевы. Работа над пьесой. Миша рассказывал, что придумал, и пьеса уже видна. Виден Николай, видна Александрина, и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, сцена у Геккерена – приход слепого Строганова, который решает вопрос – драться или не драться с Пушкиным Дантесу». И поздняя приписка в дневнике – об авторской трактовке сцены – по памяти: «Символ – слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает».
Слепота – одна из важнейших характеристик в художественном мире Булгакова; являясь еще в начале 1920-х годов в виде одного из излюбленных портретных образов (всадник с незрячими глазами в «Красной короне»), в начале 1930-х она осмысляется главным образом как слепота властителей, не видящих значения творцов – художника, философа. Напомним авторскую медитацию о Людовике XIV в романе «Мольер»: «Он был смертен, как и все, а следовательно – слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришел бы к умирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию».
В тот же день, 28-го, Елена Сергеевна записывает: «…зовут вахтанговцы (уже заинтересовавшиеся в это время пьесой о Пушкине. – М. Ч.) встречать у них Новый год. Но мы не хотим – будем дома». 31 декабря. «Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: „Господи! Только бы и дальше было так!“»
Так кончался год, в котором были и радость обретения своего дома (гости хвалили квартиру, говорили, что она «совсем европейская», что очень льстило Елене Сергеевне), и потрясение, оказавшееся слишком сильным и длительным, и завершение – пусть самое черновое – романа, становившегося для него все более и более важным, и надежды на новые постановки пьес – «Мольер», еще не написанная, но уже ясная автору пьеса о Пушкине, обещавшая быть веселой комедия «Иван Васильевич».
Из дневниковой записи, сделанной 1 января 1935 года, мы узнаем, однако, что в новогоднюю ночь они попали в симпатичный им дом Леонтьевых. «Стол – невероятное изобилие. Они необыкновенно милы и сердечны. Все было хорошо, но около трех ввалилась компания встречавших у Шервинских (т. е. в том же доме в Померанцевом переулке. – М. Ч.). 〈…〉 С их приходом все рассыпалось, стало шумно и не весело. Один из гостей был во фраке. Вид был такой, что будто он лет двадцать пролежал в нафталиновом сундуке в этом фраке!»
Она неизменно третировала «пречистенцев». Но, как это чаще всего в ее дневнике, – ее собственные эмоции подсвечены каким-то отношением самого Булгакова; слышен отзвук его слова. Какого же? Проще всего было бы сказать, что с прежней «гахновской» средой ему мешал слиться его талант – всегда обособляющий художника от кланов, лагерей, слишком определенной среды. Но есть какая-то недостаточность в этом объяснении. Почему раздражает фрак? Ведь сам он охотно подчеркивал свой консерватизм – привычек, вопросов, каких-то черточек домашнего уклада. И сам будет обдуманно готовиться к приему в американском посольстве. Что же раздражало его – не во всех, но некоторых представителях той среды? Какое именно сочетание «буржуазности» (в старом дореволюционном смысле) и в то же время сращенности с новым укладом? Не присутствовало ли здесь в какой-то степени давнее авторское отношение к персонажам «Спиритического сеанса» – рассказа 1922 года?.. Уверенность в том, что он знает и чувствует нерв жизни острее, чем они?..
4 января. «Дикий мороз! 32° по Цельсию. Днем была с Мишей в театре – фотографировали в гримах, костюме и декорациях „Пиквика“.
Я была в лыжных бриджах, чем вызвала большое внимание среди актеров.
Вечером Лямины и Шапошниковы. Удивительно приятные люди и Бор[ис] Вал[ентинович], и жена».
…С первых набросков пьесы о Пушкине, которую Булгаков пишет день за днем в январе и начале февраля 1935 года, то своей рукой, то диктуя Елене Сергеевне, проступила глубокая и новая для тогдашней литературы о Пушкине трактовка Натальи Николаевны. У Булгакова героиня не виновна, скорее слепа. Жизни ее и Пушкина явлены в пьесе как две судьбы, идущие параллельно, но не могущие слиться воедино, а только роковым образом пересечься. «Почему никто и никогда не спросил меня, счастлива ли я?», «Большей любви я дать не
