Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена - Микаэл Геворгович Абазян

веки, и вместе с ним в голове Омида зазвучал голос его Ки. Это был определенно ее голос, совсем не похожий ни на тот голос, который время от времени просыпался в нем, ни на то чарующее двухзвучие, исходящее от лодки. Это она говорила с ним. Она задавала ему вопросы, но не ждала немедленного ответа.

«Омид, куда ты идешь? Что хочешь ты найти в конце своего пути? Хочешь ли ты вообще чего-либо? Почему все это происходит именно с тобой? Почему ты еще жив?»

Он вскочил на ноги и, чуть не потеряв равновесие в начавшей сильно качаться лодке, снова опустился на дно, начиная соображать. Страшная боль кинжалом пронзила горло. Он прижал к нему ладонь и, стиснув зубы и зажмурившись, с трудом сглотнул слюну. Тяжело дыша, он огляделся вокруг. Как и раньше, берег находился слева от него и тонкой лентой тянулся с запада на восток, где уже виднелись столичные новостройки. Туда он и направил свое таинственное судно, так и не поняв, каким именно чудом его не унесло далеко вглубь моря и почему он так и проплавал эти дни никем не замеченный. Думал он лишь о том, что нужно заканчивать эту историю, и сделать это нужно как можно скорее.

Подплывая к берегу, Омид придал лодке хорошую скорость, отчаянно гребя веслами, а затем резко вынул из уключин и уложил на дно. Взявшись рукой за борт и изготовившись к соскоку на берег, Омид тихо произнес прощальную речь:

— Я не знаю, кто тебя послал ко мне, не знаю, что ты теперь будешь делать. Подыщешь себе кого-нибудь другого? Дело твое, поступай, как знаешь. Благодарить ли мне тебя за ту службу, которую ты честно сослужила? Не знаю и этого. Единственное, в чем я уверен, это то, что ты отдала мне свой швартовый канат, а это значит, что тебе он больше не нужен. И я не буду привязывать тебя к берегу. Будь свободна!

На этих словах нос «К» с хрустом увяз в мелкой прибрежной кальке, а через секунду и Омид коснулся ее одновременно двумя стопами. Сделав пару шагов, он небрежно обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на литеру «К», красовавшуюся на белом спасительном судне, к которому он, увы, больше не испытывал тех возвышенных чувств, которые обуревали им, когда он искал спасения от своей судьбы.

Отойдя от берега шагов на двести, Омид услышал сзади какие-то голоса. Оглянувшись, он увидел троих местных, с интересом ходивших вокруг лодки и что-то обсуждавших, указывая на нее. Недолго и довольно равнодушно наблюдал он издалека за происходившим, после чего продолжил движение к городу в том же темпе, с которым отошел от лодки. В голове его крутились шальные мысли, каждый глоток раздражал поврежденную глотку, засохшие корки на ранах потрескались, а кожа вокруг них слегка воспалилась и была горячей.

Омид бросал очередной вызов судьбе, абсолютно пренебрегая всеми правилами самосохранения, словно, разгневавшись на то, что смерть не пришла к нему по его первому зову, искал ее для того, чтобы свести с ней счеты в неравном бою. Если надо было пройти от точки А до точки Б, он проделывал этот путь самыми людными улицами; вместо того, чтобы прятать лицо, он смело смотрел в глаза всем встречным, в частности людям в военной форме без учета принадлежности к той или иной стороне; он не боялся задавать вопросы у прохожих, обращаясь к ним на английском с нещадно выдающим его акцентом.

Пиком же его вызова стал момент, когда он проходил мимо знакомого магазина бытовой техники и увидел, как по всем телевизорам демонстрировался новостной канал, в котором белыми буквами на красном фоне горело слово «заложники». Не сбавляя хода, он демонстративно открыл обе створки пендельтюра и вышел на середину зала.

Не стоило Омиду так шутить с Судьбой, ведь она — намного более опытный игрок, обыгравшая тысячи тысяч таких, как он. Диктор передавал свежие горячие новости, которые слушали все, не обращая внимания на эпатирующего юнца странного вида.

— Террористы продолжают удерживать пятерых оставшихся в живых заложников, сумма выкупа за жизни которых снова была увеличена. В числе узников — два дипломата и молодая семья с маленьким ребенком…

Слева от диктора время от времени появлялись выложенные в сети фотографии заложников. Омид, застыв, словно статуя, впивался глазами в каждую из них, а когда подошла очередь обзора следующей новости, он молча вышел и сел прямо у входа на бордюр. Он больше не держался за ноющее горло и воспалившиеся раны — он схватился за голову, желая смять ее, словно лист бумаги, а после изорвать в клочья.

«За что?! Почему?! Зачем ты провел меня именно этой дорогой, именно сюда и именно сейчас, а?! Тебе все еще мало? Ты же мог бы мне и не показывать всего этого, и я так бы и жил с этой болью, продолжая считать, что я рисковал и спасся, пожертвовав Малышкой. Но сейчас выходит, что никто и ни за что нас не узнал бы и не выдал, просто потому что те женщины говорили совсем о другом ребенке! Ну почему ты дал мне услышать тогда их разговор?! За что, за что ты наказываешь меня? За какое злодеяние мстишь? Горе мне!»

Эти слова, разрывавшие его сознание, совершенно не сочетались с той окаменевшей фигурой, в которую превратился сейчас Омид, сидя на бордюре рядом с магазином бытовой техники и вцепившись в свою отяжелевшую голову.

Слоняясь по полуразрушенному городу, Омид не думал ни о травмах, которые не переставали давать о себе знать, ни о том, что в желудке уже второй день было пусто, словно в его карманах. Перед ним уже не стояло такой проблемы, как поиск ночлежки: ему достаточно было сесть на землю и закрыть глаза в тот момент, когда ноги откажут нести тело дальше. Первая такая ночь в городе выдалась особенно тяжелой, даже невыносимой. Только Омид закрывал глаза, как перед ним возникала фигура Малышки, съежившейся на дне лодки от холода и боли, молча боровшейся за жизнь сутки тому назад. Позже он прошел через ту же самую муку, когда явственно увидел перед собой эпизод с солдатом, в отличие от ребенка открыто