Царство юбок. Трагедия королевы - Эмма Орци

— Какое пари, гражданка? — смеясь, спросил мальчик, подпрыгнув и словив свой мячик.

— Не твое дело, — ответила ему Жанна Мария, — но если ты будешь умник, то и тебе перепадет кое-что сегодня вечером.

В этот вечер в двух мрачных каморках Симонов состоялось празднество. Жанна Мария купила две бутылки водки и пирог с изюмом; маленький Людовик получил кусок пирога и должен был, во избежание побоев, выпить водки, которая была ему противна.

Несчастный мальчик остался на попечении сурового сапожника и его жестокой жены. Его тетка и сестра тщетно умоляли своих тюремщиков разрешить им хотя бы иногда видеться с Людовиком; однако их просьбы встречали отказ, и только изредка они в щелку двери могли видеть, как мальчик проходил мимо с Симоном, отправляясь наверх, на платформу башни. Иногда снизу доносились жалобные крики и стоны ребенка, наполнявшие сердца принцесс ужасом и состраданием.

Сапожник постоянно бил мальчика то за то, что он отказывался пить водку, то за то, что он, по мнению своего воспитателя, имел очень печальный вид или просился к матери или к сестре, или не хотел петь песни, состоявшие из издевательств над «австрийской волчицей» и «мадам Вето», которым его учил Симон.

В этом отношении ребенок оставался непоколебимым, и никакие угрозы, побои и ругательства не могли заставить его петь песни, в которых осмеивалась его мать. Из страха пред своими мучителями он делал все, что они хотели: пел «Марсельезу» и «Са ira, са ira», плясал карманьолу, пил водку за процветание Республики, но, как только его заставляли петь песни о «мадам Вето», он замолкал и ничто не могло сломить упрямство этого «змееныша», как говорил Симон.

Людовик никогда не спрашивал о матери, но ночью поднимался со своего жесткого ложа, становился на колени и, сложив руки, читал молитву, которой научила его мать. Симон, проснувшись от шороха, будил свою жену, и они вдвоем смеялись и издевались над «суеверной обезьяной»; затем Симон набрасывался на ребенка с кулаками, тряс его за плечи и кричал: «Я научу тебя читать молитвы и вставать ночью, проклятый!»

Мальчик молчал. Сапожником овладевала еще большая ярость, он хватал обитый гвоздями сапог и с ужаснейшими ругательствами бросался на свою жертву.

— Что я вам сделал, мастер? — кричал маленький Людовик, — Почему вы хотите убить меня?

— Убить тебя, волчье отродье? — ревел Симон. — Да я и не думал убивать тебя! Ах ты, проклятая змея!

Сапожник бросал ребенка на кровать, и он без всякой жалобы лежал на ней до утра.

Мало-помалу в ребенке стала совершаться перемена. Прежде его взоры часто с немой просьбой устремлялись на мучителей, теперь его веки оставались опущенными; раньше он по малейшему движению лица старался угадать желание мастера, теперь он оставался совсем равнодушным, так как постепенно понял, что все его усилия тщетны и не избавят его от побоев и мучений. Веселое жизнерадостное личико ребенка стало принимать грустное, недетское выражение, его розовые щеки ввалились и побледнели; он вытянулся, его спина сгорбилась, как бы от тяжести всяких унижений и оскорблений, которые ему приходилось выносить. Ребенок скоро понял, что все, что он говорил, перетолковывалось иначе, искажалось и служило поводом к бесконечным насмешкам и издевательствам, а потому он совсем замолк и лишь с большим трудом удавалось добиться от него хотя бы одного слова.

Такое молчание возмущало Симона и приводило его в ярость; он с бешенством требовал, чтобы маленький Людовик смеялся, пел и разделял его веселье. Иногда ему приходила фантазия, чтобы ребенок часами не смел говорить ни слова, не двигался с места и не играл с клеткой, стоявшей на столе и составлявшей единственное утешение мальчика.

В этой клетке было много живых птиц, а также маленькое чудо искусства — автомат в виде птички, которая открывала клюв, перепрыгивала с одной жердочки на другую и насвистывала модную до революции песенку. «Oh, Richard, oh, mon roi![27]». Эта игрушка была найдена в королевском мебельном складе, и мягкосердечный комиссар коммуны, по имени Мюллер, рассказал об этом Симону и подал ему мысль потребовать эту игрушку в Тампль для маленького Капета.

Симон, который вместе со своей женой не смел покидать Тампль, очень злился на подобное стеснение и жаждал какого-нибудь развлечения, а потому очень обрадовался предложению Мюллера и поспешил получить вышеозначенный автомат.

Сначала мальчик очень обрадовался игрушке, и его лицо озарилось счастливой улыбкой; но птица скоро надоела ему, и он перестал обращать на нее внимание.

— Разве птичка больше не нравится тебе? — спросил Мюллер, пришедший через несколько дней для ревизии «заключенного» в Тампле.

Мальчик отрицательно покачал головой и, так как сапожник находился в другой комнате, он отважился проговорить:

— Это неживая птичка, а мне хотелось бы настоящую птичку.

Добрый комиссар молча кивнул головой и пошел к Симону, чтобы продолжительным разговором с маленьким Капе-том не возбудить подозрений.

Покинув Тампль, Мюллер отправился к своим знакомым и со слезами на глазах рассказал им о желании маленького «дофина», как потихоньку все еще называли роялисты бедного мальчика; те поспешили исполнить его желание, и на другой день комиссар явился в Тампль с большой клеткой, в которой было четырнадцать живых канареек.

— Это настоящие птицы! — с восторгом воскликнул мальчик и стал по очереди вынимать птичек из клетки и целовать их.

Эти птицы, среди которых была помещена и искусственная, служили единственной отрадой маленького заключенного. Он начал приручать их, и вскоре среди этого пернатого народа он нашел друга, который шел в руки, сидел на