Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Очевидная мягкость и нерешительность части силовых структур немедленно сообщала уверенность толпе, над которой уже витал дух вседозволенности. Все больший вклад в ее радикализацию стали вносить и революционеры из социалистических партий, подключившиеся к массовому движении. Члены Русского бюро ЦК большевиков, вновь собравшиеся на квартире Павлова, «приняли решение развивать движение в сторону вовлечения в него солдатской массы и отнюдь не ограничивать это выступление каким-либо механическим постановлением, определяющим всеобщую стачку трехдневной, как это было в моде у Петербургского Комитета»[1764], — писал Шляпников. Тогда же был взят курс на братание рабочих с солдатами, который стал немедленно претворяться в жизнь. Вокруг солдатских казарм, около патрулей появились рабочие и, что более важно, молодые работницы и курсистки, вступавшие с солдатами первоначально в невинные беседы. Разложение армии в столице началось.

К вечеру рабочие демонстранты покинули центр города. Последнее полицейское донесение зафиксировало: «Двигавшаяся по Невскому проспекту толпа рабочих в числе около 3000 человек остановилась у дома № 80 и выслушала речь оратора, призывавшего к ниспровержению существующего строя и предлагавшего собраться завтра, 25 сего февраля, в 12 ч. Дня у Казанского собора»[1765]. Всего 24 февраля бастовало от 158,5 до 197 тысяч рабочих. За два дня ранения получили 28 полицейских и военнослужащих.

Выступления протеста уже более активно обсуждались в Государственной думе. В первой половине дня в повестке дня стоял продовольственный вопрос, результатом обсуждения которого стал запрос в правительство о мерах, предпринимаемых для нормализации ситуации с хлебом в Петрограде. Но вот на трибуну поднялся депутат священник Крылов: «Я видел сейчас, что громадная масса народа залила, буквально залила всю Знаменскую площадь, весь Невский проспект и все прилегающие улицы». Крылов призвал дать хлеб населению, «а не заставлять голодных людей с самого утра и до ночи стоять на морозе, ища и добывая себе какой-нибудь несчастный кусок хлеба»[1766]. И тут Думу прорвало. Один за другим стали подниматься на трибуну записные ораторы либеральных и левых фракций для антиправительственных заявлений.

Выступавший от кадетов кадет Родичев выступил достаточно традиционно, просто потребовав смены власти: «Мы требуем призыва к ней людей, которым вся Россия может верить, мы требуем, прежде всего, изгнания оттуда людей, которых вся Россия презирает». От меньшевиков слово взял Чхеидзе, который фактически солидаризировался с прозвучавшим днем ранее выступлением Керенского, высказавшись за поддержку Думой начавшихся выступлений протеста и за необходимость их возглавить. «Улица заговорила, единственное, что остается теперь в наших силах, единственное средство — дать этой улице русло, идя по которому и организуясь, ей дана была бы возможность иметь то самое правительство, которое ей нужно». Керенский и сам взял слово, продолжая гнуть свою линию. Он утверждал, что начавшееся движение ведет страну к анархии, «разум страны гаснет, когда захватывают ее стихии голода и ненависти». Керенский предостерегал думское большинство против того, чтобы «бросать упреки массам в измене и провокации… Будьте осторожны, не трогайте теперь той массы, настроение которой вы не понимаете». В лице Думы и общественных организаций надо создать «оплот против стихии разнузданных страстей», организовав «массы, которые сейчас ходят в затмении по улицам»[1767].

Настроение же большинства представителей Прогрессивного блока было вовсе не столь возбужденным и революционным. Испуг от происходящего и полной неопределенности сказывался. Он наглядно проявился на проходивших в тот день торжествах по поводу годовщины газеты «Речь», куда были приглашены все знаковые депутаты от Блока. Как рассказывал кадет Гессен, мероприятие больше походило на поминки: «Шампанское не могло разогнать угрюмого настроения, развязать языки, не о чем было спорить и говорить, и неловко было смотреть в глаза друг друга, поставить вопрос, что значат доносившиеся с улицы выстрелы, пытавшиеся рассеять народное скопление»[1768]. Дума как институт заняла испуганно-выжидательную позицию.

Исполнительная власть и силовики почти весь день интенсивно заседали.

Хабалов созвал у себя на квартире совещание, на котором присутствовали Балк, полковник Павленков, городской голова Делянов, Глобачев и начальник жандармского отделения Клыков. Решили, во-первых, следить за более правильным распределением муки по пекарням. Хабалов предложил Делянову возложить эту обязанность на городские попечительства о бедных, а также на торговые и санитарные попечительства. Во-вторых, в ближайшую ночь провести обыски и арестовать уже намеченных к этому Охранным отделением революционеров из числа меньшевиков и большевиков. В-третьих, вызвать в подмогу явно не справлявшемуся 1-му Донскому полку запасную кавалерийскую часть.

К стрельбе Хабалов по-прежнему умолял не прибегать. Зато дал распоряжение председателю военно-цензурной комиссии генералу Адабашу не допускать публикации в газетах известных нам речей Родичева, Чхеидзе и Керенского. Адабаш сделал соответствующий запрос Беляеву и получил резолюцию: «Печатать в газетах речи… завтра нельзя. Но прошу не допускать белых мест в газетах, а равно и каких-либо заметок по поводу этих речей»[1769]. Военные власти все еще не понимали, с чем имели дело: им виделись локальные волнения, а не полноценный бунт.

Премьер Голицын выехал в час дня из дома на заседание Совета министров. Путь его лежал по Караванной, где никаких протестующих не было. Заседание прошло по заранее запланированной повестке дня, о волнениях никто не говорил. Однако Родзянко, который вместе с Риттихом объехал город, требовал от Голицына и Беляева созвать экстренное совещание для решения продовольственной проблемы. Премьер согласился, тем более что возвратиться домой на Моховую тем же путем ему было уже невозможно.

Экстренное заседание Совета министров с участием председателей Госдумы и Госсовета, городского головы и председателя губернской земской управы собралось в шесть вечера в Мариинском дворце. Был приглашен Хабалов, который находил положение серьезным, но верил в свою способность прекратить беспорядки. После отъезда Хабалова слово взял Протопопов, который (по его более поздним покаянным показаниям следственным органам) сказал, что «движение рабочих носит массовый характер, что вожаков у них нет, и выразил надежду на прекращение беспорядков силами полиции и войск. Кн. Голицын поставил вопрос, как поступить с Государственной думой. Следует ли ее распустить или прервать ее занятия? Члены Совета знали, что Дума имеет влияние как в рабочей, так и военной среде и идет вместе с народом. Некоторые министры (в том числе и я) считали, что организаторы рабочего движения имеются среди членов Государственной думы, и находили ее влияние опасным. Все же роспуск был единогласно отклонен, было решено, до объявления указа о перерыве занятий, сделать попытку склонить Прогрессивный блок к примирению с правительством и общими усилиями успокоить народное волнение»[1770]. Переговоры с думцами было поручено вести Покровскому и Риттиху, которые должны были встретиться с Милюковым, Маклаковым и Савичем и на следующий день доложить Совету о результатах своих переговоров.

Более того, было решено сделать решительный шаг навстречу Думе. На протяжении многих месяцев она безуспешно добивалась передачи продовольственного дела в Петрограде из рук центрального правительства в ведение городского самоуправления. Теперь Совет министров согласился на это, возложив соответствующие полномочия на Городскую думу[1771]. Полагаю, толку от такого решения было чуть, учитывая, что гордума была способна на обеспечение столицы продовольствием еще меньше, чем правительство. Зато в ней сидели милые сердцу земгоровцев и Прогрессивного блока персонажи. Воспрянувшее духом руководство Государственной думы решило не останавливаться на достигнутом.