Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

И свист полетел откуда-то из леса, залихватский такой свист, молодецкий, да с переливами, будто птица солнцу радуется, и всё-таки не птица — человек, потому как выводит с придыханием и получается, что свистун ко всему прочему ещё игогошит, ровно конь. А Ненаст и Ассуна будто взгляд на себе почувствовали, ровно глядит кто-то и аж полыхает радостью и довольством, и вот какая складывается удивительная штука — только закрой глаза да начни водить головой по сторонам, точно сомкнутыми веками ищешь самое яркое солнце, и вот оно, там: в чёрной клетке сидит Сивый, подмигивает и молча «лицо» делает. И, выдыхая, нижней губой полощет, как дети, когда дразнятся. Стояли бы чуть ближе, непременно услышали бы лошадиное: «Ф-ф-ф-ф-ф!» Ненаст усмехнулся, понимающе закивал: где-нибудь в лесу, на какой-нибудь сосне Дёргунь сидит. Свистит соловьем и показывает рыбацкое: «Вот такенная вам обоим от меня рыбина!»

Речкун дал знак страже убрать копья, подобрался к самой клетке и удивлённо обглядел размозжённые брёвна. А ведь с человеческую голень толщиной каждое. Такое рубить вздумаешь, и то быстрее не управишься, а тут прямо в щепы размолото. Обломки сверху и снизу острыми клыками друг на друга скалятся, чисто волки голодные, а между ними аж кулак можно всунуть, и дверь отворяй, не хочу, потому что нет больше двери, ведь то, что не может закрыться, назови как угодно, только не дверью.

— Что это? — с нижнего обломка воевода ножом снял чёрную шерстяную нить, вроде той, на которой обереги носят — на этой даже золотое кольцо сверкнуло. — Твое?

— Не-а, — Сивый беспечно откивался. — Не моё. Дёргуня.

— И это? — Речкун рядом с нитью положил наземь серебряное обручье в виде змейки, что зубами держала себя за хвост — с обломка второго бревна совлек.

— И это.

— Откуда знаешь?

— Сам сказал.

— Как так?

— Говорит, мол, помоги снять. Плохие люди врать заставляют, ворожба и там, и там.

Воевода смотрел на Безрода и головой качал. Ножом подцепил шейный оберег и обручье и отнёс Отваде, что-то зашептал. Князья и бояре аж с мест привстали, над князем нависли, обратились в одно большое, неподвижное ухо.

— Что там? — зашумела толпа и заволновалась, как море на мелководье — туда-сюда, невысоко и недалеко.

Князья и бояре на места расселись — те из толпы, что поближе стояли, своими глазами видели — лиц нет на именитых да родовитых, сбледнули, ровно кровь им выпустили. На своё месте вернулся Речкун, дал знак страже: остатние брёвна каким-нибудь дубьём свяжите, вызвал следующего очевидца, и опять из загородки «против».

Дёргунь не смог себе отказать в удовольствии: когда очередной свидетель встал на место ответчика, вновь над Озорницей выстелил свист, ровно птицу из клетки выпустил — все зеваки в испуге замерли, а у видока, поди, все слова в горле застряли. Млеч спрыгнул с дерева, сел на своего гнедого, умчался, гогоча во всё горло, и только об одном жалел — не смог в глаза посмотреть этой сисястой сучке и тому молодому ворожцу-поганцу. Слишком далеко. Вот честное слово, глянул бы в растерянные и донельзя удивлённые зенки обоих и даже есть не стал бы: от такого зрелища бурлит всё внутри, будто миску жирного мясного варева навернул, да с бражкой. Да ладно, хоть Сивый смог — он знак дал. И меньше всего эти двое придурков, наверное, ожидали, что после приключения той ночью он отправится прямиком к заклятому другу, кого всю ту зиму гнобил с остальными дураками, мало за последнюю межу не загнали. Ехал тогда к терему Отвады — говорили, там его держат — и только об одном думал: как со стороны выглядит собственная рожа? Сильно перекошена унижением? Сказать Коряге и Взмёту, что не нашёл ничего лучше, как к Безроду ввалиться, небось оборжутся, чисто кони. И то хорошо, что в земляной поруб Сивого не бросили, хотя, если этот сказал, что не сбежит — скала на которой стоит город, обрушится, всё погребёт, а когда пыль развеется, на горе обломков будет стоять Сивый и растерянно оглядываться: а куда это всё подевались?

— Тебе куда?

— Мне к Безроду!

— Не велено. Подзамочный он.

Дёргунь отошёл на несколько шагов от главных теремных ворот, потоптался, потоптался, покусал усы и вновь подошёл.

— А кто из стариков на смене есть?

— Каких стариков? — молодой дружинный, недоумевая, нахмурился.

— Ну… кто в последнюю войну с оттнирами рубился.

Стражники переглянулись, второй неуверенно бросил, пожимая плечами.

— Кажись, Гремляш.

— Здорово! Зови. Скажи Дёргунь спрашивает.

Гремляш, если и удивился когда подошёл, виду не подал. Спросил, щурясь:

— А зачем он тебе?

— Грехи давят. Прощения хочу. По тому, как всё идёт, можно ведь и опоздать.

Гремляш неслышно и еле заметно сплюнул, мотнул головой, дескать, коня оставь, а сам иди за мной. У дверей гостевого терема, протянул руку, мол, оружие давай. Дёргунь с понимающей улыбкой отдал.

— Проводите этого к Безроду.

Четверо, что стояли на страже у входных дверей, в сомнении переглянулись. Велено ведь не пускать никого кроме Верны с детьми, Ясны и Тычка. А этот вой по виду, что там у него на уме.

— Ну чего жмётесь?

— Не велено.

— Говорю, отведи. Вали на меня.

— А вдруг подосланный?

— Для чего?

— Подсудимца завалит. Чтобы суда избежал, да помер лёгкой смертью.

Гремляш пальцем поманил старшего, и когда тот приблизился, негромко но очень веско отчеканил, точно молотком по билу отстучал:

— Если Сивый захочет избежать суда, здесь его никто не удержит. А вы четверо первые легли бы прямо тут рядком. Но ведь не лежите! Вон, ходите, даже болтаете. Я бы даже сказал много болтаете.

— Дурни, он мне не по зубам, — усмехнулся Дёргунь. — Проверяли уже. Думаю, оружие тут мало на что повлияло бы. Смерти подсудимца они боятся…

— Вы лучше за этого бойтесь, — Гремляш кивнул на Дёргуня и хмыкнул. — Давайте, давайте. Спросит кто, валите на меня.

Уже у самых дверей, Дёргунь оглянулся и едва заметно благодарно кивнул Гремляшу, а от старого знакомца прилетело:

— Ты уж постучись там. Сам понимаешь, жена, туда-сюда…

Дёргунь в темноте невидимо улыбнулся, хотел было по привычке уржаться в три горла, только… ночь, всполошатся не ко времени. Внутри в расписном переходе над глиняными плошками с водой горели светочи, а у самых красивых дверей с дивной росписью синими, зелёными и красными узорами по обеим сторонам горели маслянки. Млеч осторожно постучал, подождал и на второй раз изнутри спросили: «Кто?» Его голос.

— Лучший друг. Поговорить надо. Срочно.

«Бабе своей знак сделал „одевайся“, — водя глазом по узору, читал настоящее Дёргунь. — Она послушно кивает, встаёт с ложницы, влезает в платье. Сивый накидывает порты, рубаху, идёт к двери…»

Дверь открыли. Там внутри, горел свет и какая-то тень ходила по стене, убирая длинные волосы. Млеч вошёл, на всякий случай царапая взглядом свод, мало ли что.

— Опусти глаза.

Сивый стоит в шаге, полностью одетый — рубаха, порты — сна ни в одном глазу. Сзади баба его застилает разор на ложе меховым одеялом, потом выпрямляется и молча уходит в другую горницу. Даже с полувзгляда видно — хороша зар-раза: волосы густые, если распустит, сможет вместо накидки укрыться, в поясе тонкая, груди тяжёлые, стоячие, зад плотный, сбитый… Кто-то уже нашёл свою заморскую княжну.

— Всё ждал, когда зайдёшь, — Сивый глядит, на лице даже тени улыбки нет. — Как-никак лучший друг.

— Выпить дай. Глотка трескается, ровно земля в сухоту. Несколько дней по дорогам шатался, приключений искал.

— Нашёл?

Млеч утвердительно мотнул головой. Безрод кивнул на лавку у стены, сходи налей. Утирая губы, Дёргунь вместе с пеной стёр свою всегдашнюю дурацкую улыбочку.

— Сказку рассказать?

Сивый пожал плечами.

— Давай. Ночь ведь. Глядишь, засну.

— Вряд ли. Сказка жуткая. Жил себе на свете раздолбай. Бражка, бабы, сшибки, ну… в общем, ты понял. И одним прекрасным днём нашли этого придурка двое, отец и дочь. Пьяный он был, уши развесил, зенки наоборот залил. Говорит, если выступишь на суде против одного негодяя, отдам тебе в жёны дочь. А там… титьки тяжелые, сама стройная, пахнет, сучка так, аж бошку сносит. Ну он и согласился. В знак договорённости дурню оберег на шею повесили, а незадолго до суда ещё и обручье на руку. Дескать, уговор, есть уговор. Мол, так будет крепче.