Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Шурке смешно и весело глядеть на Степана. Скупердяй он, каких поискать, а чудак к тому же удивительный: живет в усадьбе, на просторе, а все о своем каком‑то угле кумекает. Он злобно перечит дедке Василию Апостолу, когда тот по привычке наставляет его, парня, что дом у человека на небе, готовый, вечный. «Знаю, будем там, в твоем дому с крышкой, а ты — раньше нас всех, — шипит Степан, и отталкивающе красивое, молодое лицо его бледнеет и краснеет, судорожно дергается. — Мне, — бранится он матерно, плюется, брызжет слюной, — мне опрежде хочется в своем углу пожить, штаны потереть. Ясно? Погреться на своих полатях… Клопы — и те сладко кусаются… свои‑то». Тесно ему, что ли, там, в людской? Избища побольше Быковых хором — спи на печи, валяйся, сколько влезет, или занимай один все полати. Так нет, мало ему, хромому! С разрешения Платона Кузьмича, управляющего, он сам отгородил переборкой из горбылей угол в людской, на Яшкиной половине, и у него вышла каморка с одним окошком. Еле влез туда самодельный топчан с постельником, грязной подушкой и лоскутным одеялом, скамья и стол на двух ногах, прибитый гвоздями к подоконнику. Степан навесил старую, от сарая, дверь, раскошелился, купил на станции в кредитке замчище калачом, запиравшийся со звоном на три поворота ключа. А всего и добра‑то у него, коротконожки, балалайка да пустой деревянный сундучишко. Деньги копил — копил, ничего не покупал, а теперь, гляди‑ка — оделся вдруг как картинка! Неспроста это. И приперся зачем‑то сюда, к Марье Бубенец. Что ему тут надо?

Марья Бубенец и Косоуров спорят, как рубить поросенка.

Покашливая, мясник застенчиво говорит:

— Дозвольте мне по передние лопаточки разрубить? Заднюю часть — на базар, переднюю — себе… Так?

— Сказано: по шейку руби — и все тут, — отвечает раскрасневшаяся Бубенец, косясь на Степана, перевязывая шаль, охорашиваясь. — Мне и сбою достаточно. Голова… ножки на студень… Некому свинину‑то есть, ай, ей — богу!

— Ну, Марья Васильевна, — упрашивает Косоуров, — дозвольте… На продажу останется еще пуда четыре, куда же больше?

— Нет, сказано — по шейку… по шейку и руби! — твердит, не уступая, Бубенец.

— Руби по передние ноги! — командует от крыльца Степан,

— А ты что тут за хозяин выискался? Откуда такой взялся?! — набрасывается Марья, и сердится, и смеется, гонит Степана от крыльца. — Проваливай, чего спозаранку явился?.. По шейку, говорю!

Но расторопный Косоуров уже отхватил, разрубил поросенка по передние лопатки.

Кто же все‑таки хозяин в этом доме? Неужто хромой Степан?

«А как же Саша Пупа? — размышляет Шурка, летя задворками по сугробам домой. — Или Марья похоронную получила?.. Да она же старая баба, а Степан — парень, неженатый… Вот так парочка — баран да ярочка!»

Впрочем, ничего по — настоящему не известно. Все это только торопливые предположения Шурки. Но добрая передняя часть поросенка, оставленная для себя, как распорядился Степан, а не как хотела пожадничать Марья, — это что‑нибудь да значит. Пожалуй, даже многое значит. Шурке кажется, он обо всем догадывается, все понимает. И почему‑то ему вспоминается, как Марья Бубенец осенью хватко молотила у них на току рожь, отчаянно — весело, в лад цепам, приговаривая:

— Сытой быть, брагу варить… И — э–эх, браги напиться, с милым повеселиться!..

Глава XIII

СВЯТКИ

Елку облюбовали за Косым мостиком, у шоссейки. Двум дедам — морозам с красными мокрыми носами не потребовалось даже встать на лыжи, которые они поспешно смастерили накануне. Стоило отважно скакнуть через канаву и, увязая в снегу, ступая осторожно валенками, след в след, выуживая поминутно на ходу из голенищ посторонний холод, сделать несколько молодецких рывков, как они были у желанной цели.

При коротком знакомстве облюбованная с дороги елка оказалась никуда не годной — кривая и с одного боку драная, точно леший какой чесался, обломал ветки. Деды — морозы погрели, по обычаю, в варежках носы, вытерли их насухо, чтобы не мерзли, осмотрелись, нашли поблизости другую елку, подходящую, срубили и опять бросили. Разонравилась: не кужлявая, ветки тонкие, ничего путного не удержат. Деды посердились — полаялись немножко между собой, погоревали, посопели и загубили третью елку, потом четвертую, и она наконец пришлась им по душе.

Действительно, елка была что надо: добрая ростом, густая, с которой стороны ни глянь, сучья крупные и крепкие, хвоя длинная, в серебре. А самое главное — возьмешь голой рукой веточку, иголки, оттаивая, на глазах становятся темно — зелеными, мягкими, прямо почти шевелятся. Хвоя пахнет смолой, морозом и еще чем‑то завлекательным, похожим на мятные забытые пряники. Про макушку елки и говорить не приходится: до того хороша, прямая, колючая, в ослепительном бисере и драгоценных камнях. Нацепи звезду — станет елка богатой невестой — снегурочкой, писаной красавицей, получше зайчишки — беляка, ну, такая же, не хуже, все веточки торчком, как ушки, любо — дорого посмотреть. Разукрась ее, чем бог поможет, что сотворят нынче Шуркины и Яшкины нетерпеливые ловкие руки, и будет елка, как из книжки, совсем — совсем рождественская, про которую говорил учитель памятным вечером в школе.

Вот забава так забава, на все святки ее хватит! Сладить елку тайком, опосля позвать ребят — обалдеют от удивления, рты разинут — лучшей награды дедам — морозам за труды и не надо.

А все Яшка, сообразительная башка лохматая, придумал. Нет, и не придумал, а высмотрел. Он прилетел, Петушище, к Шурке на второй день рождества чуть свет с такой сногсшибательной новостью, что поначалу невозможно было поверить. Будто бы у барчат в усадьбе, в большом зале, стоят елка до потолка. Вся в украшениях из серебра и золота, звезда под самой матицей. В разноцветных флажках елка, в бумажных цепях и висюльках зеркальных, а флажки гир — лян — да — ми. Чего — чего? На веревочках развешаны флажки, вот чего, ну, как мамки белье па улице вешают… Да, братец ты мой, Саня, в хлопушках елка, в светлых нитях и бусах, точно осыпанная снегом, который и не снег вовсе, а один блеск и красота. Елка убрана фонариками, разными — преразнымн игрушками из стекла, бумаги, ваты, малюсенькими, а взаправдашними. Тут тебе обезьянки, балалайки, скворечницы, барабаны, коньки, деды — морозы — и не упомнишь еще что. И везде горят свечи, бенгальские огни, вот провалиться до самого земли донышка и скрозь донышко провалиться, горит проволока, искры сыплются с треском, аж боязно, а сунь руку в огонь — не обжигает, честное слово, холодный огонь! И все это Яшка видел не со двора, как‑нибудь, не в окно, расплюснув нос, повиснув на подоконнике, нет, он видел по — хорошему, то есть он был на елке, позвали его. Убей, коли врет, зарежь — и не охнет, правда, прибежала впопыхах девка в белом фартуке, та самая, сердитая, и позвала. И внучат дедки Василья Апостола, сирот, позвала, а сестренку Яшкину не велела брать с собой: слышь, мала, ничего не поймет. А и понимать тут нечего, ходи кругом елки, хлопай в ладоши, песенки можно и не петь, коли не знаешь, попросят — стишок наизусть расскажи, какая невидаль. Попросту сказать, гостинцев пожалели. Каких, каких — настоящих! Надо — тка было второй кулек давать, а в кульке‑то, о — го — го, четыре леденца, шесть грецких орехов и горсть подсолнухов порядочная, да еще сдобник такой с изюмом, прозывается печенье, ну, пряник, по — нашему.

— Врешь! — сказал Шурка, погибая от зависти.

В ответ Петух добыл из кармана леденец, развернул бумажку. Леденец был прозрачный, как сосулька, только чуточку обсосанный. Шурка подержал и вернул гостинец хозяину.

Потом они по очереди сосали леденец, осторожно, чуть ворочая его языком во рту, чтобы надольше хватило, пока Шурка ненароком не проглотил скользкий остаточек. Он испугался, что Яшка рассердится, подумает, что он нарочно это сделал. Но Петух молча выудил из кармана второй леденец, нетронутый, синий, ни на что не похожий, с кислинкой.

Они братски поделили гостинец, даже Ванятке дали попробовать и побежали поскорей в усадьбу — смотреть елку барчат.

Им не повезло. Окна в барском доме были точно льдины, заморожены натолсто, ничего как следует не разглядишь, будто блестит что‑то огромное в зале, а может, и не блестит — мерещится. От снега и морозного солнца прошибала слеза, и висеть на подоконнике было неловко, зябли пальцы. А тут еще дед Василий, как нарочно, выглянул из людской, заметил непорядок, прогнал от барских хором прочь.

— Ты все наврал… выдумал про елку, — расстроился Шурка, чуть не плача. — Никакой елки не видно… И леденцы тебе мамаха дала, на станции, к празднику продавали, в кредитке, я слышал.

Тогда Яшка сотворил чудо почище леденцов. Он долго копался в шубейке, пыхтел, ругал Шурку последними словами и вдруг вытащил зеркальную, из стекла, завитушку, смахивавшую на диковинную ракушку. Он не дал ее потрогать, такая она была дорогая, показал издали. Все равно на божьем свете сразу стало два солнышка: одно низехонько разгуливало по небу, обыкновенное, косматое от холода, другое, ослепительное, солнце Яшка держал в варежке. Ах, как это было здорово! К тому же внутри солнца — ракушки горел красный рыбий глаз. Пришлось Шурке всему поверить.