Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Никакого кладбища не было. А была знакомая, славная такая, в рединах, березовая роща, спавшая по — зимнему в глубоком снегу, вся в морозном тяжелом серебре, веселых жемчугах и драгоценных камнях, с искрами — смешинками, каждая никлая веточка — неописуемой живой красоты. Щурка поискал глазами могилку дяденьки Прохора и не нашел. Ровные, бледно — снежные полянки разбегались между могучими березами, как заветные грибные местечки. Тут обязательно должны водиться цари лесные — боровики, крупные, один к одному, черноголовые, с сахарными пузатыми корешками. Зародыши грибов, не успев проглянуть летом, сейчас, поди, дрыхнут себе, нахрапывают под снегом, как под шубой, набираются в земле силенок, чтобы в тепло, в ненастье так и полезть из мха стадами, радуя мальчишеский глаз, дозволяя набивать этим богатством мерные корзины по дужку… А пока из сугробов проступали кое — где поломанные решетки, заиндевелые макушки деревянных и железных крестов, но и они больше походили на кусты и пни, занесенные вьюгами.

И странно было видеть в этом светлом, похожем на Заполе, веселом лесу, церковь. Она высилась среди сияющих берез туманными луковицами куполов и призрачной колокольней, будто созданная обманчивым лунным светом. Вот зайдет луна за облако — и церковь сгинет, пропадет, будто ее тут и не было никогда, останется зимняя березовая роща, такая красавица, что не хочется уходить.

— Покойнички, где вы тут? — насмешливо — ласково спросил Олег. Он сложил ладони трубой, приставил эту трубу ко рту. — А — а–у — у! — залился он, как в настоящем лесу, когда собирали грибы и аукались. — Где вы тут, покойнички миленькие, выгляньте!

Ребята невольно прислушались.

— 3–зде — е–ся — я… — глухо отозвалось, как бы прогудело от церкви, точно из‑под снега, из земли.

…Упавшие сердца, морозный ветер, ноги, которые не бегут, — и вот ребята на школьном крыльце, ломятся наперебой в сени.

— Да это же заика Пров, сторож, — сердито объяснял запыхавшийся Яшка. — Он часы бьет, дурачины… Ну чего сбесились, убежали, трусаки?

Действительно, как бы в подтверждение Яшкиных слов с кладбища донеслись редкие, дребезжащие удары малого колокола. Шурка вспомнил этот колокол и веревку от него, спущенную с колокольни на землю. Пров дергал за эту веревку, когда ему надо было звонить часы. Ребята насчитали десять ударов. Но поболтать, поспорите о том, что на самом деле произошло на кладбище, уже было некогда: из коридора несся иной, оглушительно — строгий звон:

— Простудиться захотели? Кто вам разрешил в одних рубашках?!

Ребята молча, виновато пробрались в свой класс на ночлег.

Еще горела одна лампа- $1молния», и в ее верном, мягком свете пышно золотилась в углу, возле печки, настланная натолсто солома, а поверх ее белела широченная простыня, туго натянутая, как бы прибитая через солому к полу гвоздями. В изголовьях лежала их одежда, свернутая подушками, накрытая двумя полотенцами, а в ногах красовалось тигровое шерстяное одеяло.

Скинув валенки и побросав шапки, постояльцы несмело, стараясь не измять простыни и полотенец, легли на солому и, подкорчив ноги, закутались бережно одеялом поперек. Одеяла, таким образом, хватило на всех и еще осталось.

От печки несло жаром, хорошо пахла хлебом солома, как в риге, когда молотят рожь. За стеной, в соседнем классе, укладывались и смеялись девчонки.

— Эй вы, пискуши! А мы на кладбище побывали, видели покойников! — похвастался громко Пашка Таракан. — Вот они к вам придут нынче в гости, покойники‑то… Слышите? Обещали прийти! — И застучал кулаками и пятками в стену, чтобы новость была убедительнее.

Девчонки что‑то отвечали, смеялись и тоже стучались и царапали стену.

— Растрепища, твою обновку надо в снегу вывалять… иначе носиться не будет, — вспомнил Шурка и пообещал: — В святки вываляем! Реви не реви, а в сугробе утопим… и за меховой воротник снегу насыплем!

В класс вошел Григорий Евгеньевич в белой нижней рубашке и зимнем пальто внакидку.

— Спать, ребятки, спать… Нуте — с, не разговаривать. Вы там, за стеной!

И все стихло.

Григорий Евгеньевич закутал ребятам ноги своим пальто, унес лампу.

И сразу в класс, в морозное окно, отыскав в нем щелку, заглянула луна и стала светить по — своему — зеленовато — снежным пронзительным светом. Пришлось зажмуриться. И как только Шурка это сделал, к нему тотчас вернулась елочка — беляночка, не та, что оказалась зайцем и ускакала в рощу, а та, которую он сам сотворил на бумаге. И теперь эта елочка, стоявшая на задних лапках, с ушками на макушке — одну веточку придавило снегом, загнуло, другая веточка торчком, — эта елочка теперь была красивее и правдоподобнее, чем в лесу, и больше походила на зайчишку — беляка, чем настоящий заяц, прикорнувший в снегу на лунной поляне возле школы.

Глава XII

МАРЬЯ БУБЕНЕЦ РЕЖЕТ ПОРОСЕНКА

Перед рождеством справные хозяева резали поросят, телят, ягнят — кто что имел. Прежде каждый мужик делал это сам. Нынче во многих домах резать животину было некому, хозяйки не брали в руки ножа. Еще курицу, от которой не видывали яиц, распетушье, или какую хромую, обмороженную, драчунью иная мамка под праздник, осердясь и раззадорясь, казнила: зажмурясь, отрубала ей голову топором. Потом охала не один день, жаловалась, что и во сне видится безголовая чернуха.

— Летает по двору, родимые мои, кричит петухом, а кровь из нее так и хлещет… Господи, прости ты меня, окаянную грешницу, курятины, вишь, захотелось! Отведи нечаянную беду, милостивец, от глупой бабы. Вот те крест, не дотронусь больше до топора. Пропади она пропадом и лапша с потрохами, видеть хлебанье не могу, тошнит, сердце переворачивается. Разносолы выдумываем, а там, на позиции, может, мой‑то али твой неделю не емши сидит, а то и того хуже… Не приведи бог, ежели что случится, всю жисть буду себя проклинать…

Поэтому с некоторых пор на селе взялся мясничать по охотке Косоуров. Как‑никак барыш: хрюшки, блеяшки не растил, а во щах наваристо, за работенку хозяйки расплачиваются свежатиной, не жалеют мяснику лучшего куска. Только было непонятно: откуда у тихони, кашлюна, которого ребята между собой и за путного мужика не считали, откуда у него набралось храбрости и ловкости взяться за ножик? Как прикатил он перед войной с березовым кондуктором из Питера и в Тихвинскую, в праздник, спьяна повисел на вожжах в сарае, с этого самого времени от кабатчика не слыхивали толкового слова. Косоуров на сходках умел лишь молчать и стеснительно покашливать, вставлять одно — другое пустяковое слово в мужичью беседу. А тут глядите‑ка — мясник! Да еще бабы говорят — с легкой, счастливой рукой. И зарежет скотину без мучений, и разделает чисто, красиво, — самим приятно, и на базаре мясо из рук рвут, не считаются с ценой, называй, какую хоть.

Косоуров заказал в кузне Вани Духа длинный узкий нож из старой сломанной косы, похожий на всамделишный кинжал, да еще второй ножик заказал, поменьше, для разделки туш, таскал эти ножи вместе с оселком в холстяной, бурой от крови и грязи тряпке, когда мамки звали его резать барашка, порося или бычка. Обидно, — скотину постоянно резали по утрам, когда ребята торчали в школе, резали так, чтобы управиться с мясом, брюховиной и кишками за короткий зимний день. Изредка это событие происходило в воскресенье, да еще резали не ягненка, не теленка, а годовалого хряка, пудов на семь, — было что посмотреть, и не только посмотреть.

Ребятня узнавала еще с вечера, какое готовится для нее торжество, сбегалась раным — рано к счастливому двору смотреть и пробовать. Был такой неписаный закон: угощать глазеющих ребят поросячьим паленым ухом. И редко кто из хозяев нарушал этот обычай, разве Ваня Дух или Устин Павлыч Быков. Они всегда сами резали хряков и почему‑то затемно, чуть ли не после первых петухов, словно боясь, как бы кто не пронюхал, не увидел, на сколько пудов выкормлен поросенок и какой толщины у него сало — шириной в мужичью ладонь или поболе, считай, в полторы. Должно быть, дяденька Косоуров оказался настоящим мясником, взаправдашним, без обмана, знающим свое дело до тонкости. Он баловал ребят, и поэтому смотреть, как он режет поросенка, было зрелищем завлекательным и до некоторой степени сытным.

Перед самым рождеством, в воскресенье, резала поросенка Марья Бубенец. Отлично было, продрав глаза, немножечко забывшись, как в школе, став опять маленьким, беззаботным, мчаться сломя голову к Марье по задворкам, спозаранку, чтобы не опоздать.

Еще топились кое у кого печи, дым стоял редкими бледно — лиловыми столбами над снежными толстыми крышами, разливалась медленно вполнеба поздняя густая заря, благовестили к обедне, В морозном неподвижном воздухе светлой пылью, почти незримо сыпался иней с берез и лип от крепкого, раскатистого голоса церковного колокола. Скрипел и охал снег под быстрыми валенками, холод подирал нос и щеки, а дышалось, как всегда, легко, сладко; не воздух — мороженые яблоки и леденцы сами лезли в рот. И сколько бы ты ни ел, — хотелось еще.