Том 8. Вечный муж. Подросток. - Федор Достоевский

Теоретическая жизнь идеи требует вынесения последней за пределы сознания носителя. Уже отмечалось, что эта проблема встала перед Достоевским одновременно с изложением идеи Подростка. В окончательном тексте Версилов ее проницательно угадывает: идея Аркадия „носилась в воздухе“, была идеей времени. Характерен следующий диалог о ней в черновиках: „Это не ново, или, может быть, план состоит в способе?“ — замечает ОН. „Нет, и в способах ничего нет“, — отвечает Подросток. Тем не менее в период работы над замыслом романа в августе Достоевский разрабатывает ряд вариантов раскрытия Подростком своей „тайны“. Адресатами его исповеди делаются то Лиза (она еще сводная сестра его), то ОН, то Васин. Признания Аркадия каждый раз сопровождаются немедленным раскаянием в том, что „выдал идею“, „раскрыл тайну“, дал возможность овладеть собственной личностью другим. Затем эти варианты отвергаются. И уже в черновых набросках сентября идея Подростка угадывается и дергачевцем Васиным и ИМ.

В августовских записях идея Ротшильда объединяет в сознании Подростка систему „аргументации против“, выдвигаемую Версиловым и Васиным. В окончательном тексте романа идея Аркадия дискредитируется сцеплением фактов и идеологических моментов, связанных с образами Версилова и Макара. В подготовительных материалах фигура Макара Долгорукого появляется лишь в сентябре, и это знаменует начало нового, четвертого периода работы над сюжетом романа. В набросках, сделанных в течение сентября и октября, идею Подростка колеблют и Версилов, и Васин, и Макар.

Идея Ротшильда для НЕГО — свидетельство индивидуальности Подростка. Он видит в нем личность, способную противостоять, бороться. А „богатырство“ ОН считает выше „счастья“ (XVI, 183). Потому в идее сына ОН видит „занятное“, „хорошее“. Но одновременно говорит ему: „Этой идеей ты можешь тоже свидетельствовать о нравственном беспорядке. Ты хочешь удалиться в свою нору от всех и берешь к тому меры“ (XVI, 81). Затем начинается дискредитация идеи: „наживать деньги бесчестно… Ну, ты купил дешевле, перепродал дороже — два раза обманул“; „ОН говорит Подростку в final'e в тоске, что идея его об уединении ниже по гордости, полному прощению, не мщению. К тому же в Ротшильде подленькая мысль о самообеспечении“ (XVI, 107); ОН „высоко осуждает <…> Ротшильда. Зовет его на вериги“ (XVI, 182). Записи подобного рода неоднократны. Васин также признает в Подростке личность и, говоря о неправильном, с его точки зрения, приложении сил, зовет Подростка к себе, к дергачевцам. Для Аркадия неприемлемо предложение Васина. Но мнение его об идее Ротшильда небезразлично для Подростка: „Васин говорит Подростку о безнравственности конечной цели его своей идеи, животное удовлетворение и проч.“ (XVI, 156); „ОН его разочаровывает насчет Ротшильда и Васин.“ (XVI, 97); Подросток „страдает от сомнений в продолжение романа, то от аргументов Васина, то от ЕГО“ (XVI, 10S).

Этот нравственный критерий, применяемый при оценке идеи Ротшильда, а следовательно, и личности ее носителя, его реальных и возможных поступков, ощущается Подростком. Степень активности его при этом обусловлена чувством правоты оппонентов: носитель „идеи“ в своей повседневной жизни часто оставляет „свои обязанности человека“ (XVI, 158), „в своей идее, хоть и нравится еще уединенное мщение, но мирится и со всяким падением“, „проповедует внутри себя, при каждом приключении своем, что разврат, даже подлость, даже пошлость, даже трусость — лучше, для своей же идеи лучше“ (XVI, 158–159). 14 октября, подводя итоги почти четырехмесячному идейно-художественному испытанию „идеи“ Подростка, Достоевский пишет: „Подросток берется из Москвы весь проникнутый идеею и верный ей. Он вооружен ею и едет на борьбу и знает это. Он уже пожертвовал ей кой-чем: именно отчуждением трехлетним, укреплением характера и коплением, и отказом от высшего образования, нарочно для идеи. В Петербурге его идея подвергается ущербу и потрясениям от многих причин, именно: 1) от столкновения с людьми и от того, что не утерпел и обнаружил идею: стыд за нее; 2) социализм пошатнул верование: хочет и идею и остаться благородным; 3) свысока отношение ЕГО к идее <…> 4) столкновение с жизнью, сластолюбие, честолюбие, не свое общество, Молодой Князь <…> Всё рушится через обиды, которые вновь возвращают его к своей идее, но уже не теоретически, а взаправду, озлобленного и желающего отомстить <…> 5) отношение к Княгине, честолюбие, страсть и заговор <…> Но на заговор он решился отнюдь не из идеи, а из страсти; 6) Макар Иванов и те. Потрясающее впечатление, но не уничтожающее идею“ (XVI, 175–176).

Материалы конца октября содержат ряд записей с повторяющимся заглавием: „Вот моя идея так, как она мне тогда представлялась“ (XVI, 213); „Своя идея так, как я ее понимал тогда“ (XVI, 218, 219); „Своя идея“ (XVI, 222). Завершающее оформление образа „идеи“ происходит с позиций ретроспективных, когда герою уже очевидна нравственная ее несостоятельность. В окончательном тексте романа Аркадий, говоря об идее, почти всегда указывает на эту ее эволюцию: им проводится четкое различие между идеей „тогда“ и идеей „теперь“. Здесь же параллельное сопоставление аргументов ЕГО и Васина, обнажающих этическую несостоятельность идеи Подростка, отсутствует. Васин из страстного оппонента ЕГО и частого собеседника Подростка превращается в фигуру почти эпизодическую. Но испытание ротшильдовской идеи системой аргументации дергачевцев остается, хотя и приобретает другую форму. Присутствие на собрании дергачевцев не колеблет идею Аркадия в собственном его сознании. Свою идею-чувство герой противопоставляет умонастроениям дергачевцев. Важно здесь и другое. На собрании дергачевцев излагается не только суть их идей и идеи Аркадия, но обнажается и характер обоснования — „математичность“. В художественной системе Достоевского начиная с „Записок из подполья“ „математичность“ идеи героя есть свидетельство ее несостоятельности, обреченности, оторванности от „живой жизни“. „Вера и математические доказательства — две вещи несовместимые“, — писал Достоевский вскоре после окончания „Подростка“, в мартовском выпуске „Дневника писателя“ за 1876 г. А именно „выдуманность“ („я выдумал мою идею“), „математичность“ („докажу, что достижение моей цели обеспечено математически“) стояли у истоков идеи Ротшильда.

В черновиках тезис Крафта о „второстепенности“ России, обсуждаемый дергачевцами, излагается не как тезис, доказанный „математически“, а как „вера всецело“, „полное убеждение“, господствующая мысль, „которой подчиняются ваш ум и сердце“, „которая засела в сердце в виде чувства“ (XVI, 209–210). На этой стадии работы термин „идея-чувство“ еще отсутствует. С ним ассоциируются определения, которые употребляет Крафт. Обоснование для своей „господствующей мысли“ он видит во всеобщем хаосе, беспорядке, царящем в России: „…прежде был хоть скверный, но порядок, теперь никакого <…> Хуже того, что есть, никогда не было <…> это непоправимо“ (XVI, 206). При этом Крафт почти дословно повторяет слова ЕГО из предшествующих набросков: „В это царствование от реформ пропала общая идея и всякая общая связь. Прежде хоть какая-нибудь, да была, теперь никакой. Все врознь. Был хоть гаденький порядок, но был порядок. Теперь полный беспорядок во всем“ (XVI, 185–186). Решение Достоевского устранить из сюжета нравственное опровержение идеи Подростка Васиным сопровождалось существенной перестройкой образа Крафта и всей сцены собрания дергачевцев.

В окончательном тексте тема долгушинцев не находит того широкого воплощения, которое намеревался уделить ей Достоевский, судя по черновым наброскам. Уже в период работы над третьей частью романа Достоевский писал: „К чему служат Васин и Дергачев в романе? Ответ: как аксессуар, выдающий фигуру Подростка, и как повод к окончательному разговору Подростка с НИМ“ (XVI, 395). То есть как повод к центральной исповеди Версилова.

О неподвластности человеческой природы законам математики Достоевский говорил еще в „Зимних заметках о летних впечатлениях“, „Записках из подполья“, „Крокодиле“. В „Преступлении и наказании“ он развенчивает нравственную „казуистику“ Раскольникова, покоящуюся на математических построениях.[234] А в 1871 г. романист вновь сталкивается с математическими „выкладками“, вызывающими определенные ассоциации с нравственной „казуистикой“ Раскольникова, в материалах процесса по „нечаевскому делу“. Обвиняемый П. Г. Успенский оправдывал убийство студента И. Иванова следованием логической необходимости: „…наша цель была — достижение общего блага. Я поясню мою мысль примером: у больного делается ампутация какого-нибудь члена для того, чтобы сохранить и исцелить организм. Таким образом объясняется то действие, которое было совершено над Ивановым; он мог погубить всю организацию, и вред, который мог нанести этим, можно вычислить математически. Если нас 80 человек и если взять только год заключения каждого из нас по меньшей мере, то выйдет 80 лет заключения за одного человека, а если заключение увеличить до 5 лет, то выходит 400 лет и т. д…“.[235]