Кровь Кенигсмарков. Книги 1-2 - Жюльетта Бенцони

— В качестве танцовщицы или певицы? — спросил Мориц, беззастенчиво разглядывая девушку, которая даже покраснела под его оценивающим взглядом.

— Мария восхитительно поет...

— Тогда почему она не осталась в «Опера»? Военный театр, знаете ли, не самое подходящее место для новичков.

Мадам Ринто картинно достала носовой платочек, смущенно высморкалась и даже немного покраснела, что, должно быть, было делом непростым, учитывая толстый слой пудры на ее лице.

— Конечно, конечно, я понимаю, но, ох, как же сложно об этом говорить! Видите ли, господин маршал, моя дочь хочет совсем иной публики, нежели та, на которую она может рассчитывать в «Опера». Как вы сами можете видеть, она еще очень робкая, к тому же Женевьева ей все уши про вас прожужжала. И вот теперь она хочет петь лишь для вас.

Мориц повернулся к девушке:

— Это правда? Вы хотите петь для меня?

— Да, господин маршал.

Теперь кожа девушки приобрела нежный розоватый оттенок. На этот раз она посмотрела на маршала своими аквамариновыми глазами с таким выражением, что у него по спине пробежали мурашки. Не отводя от нее глаз, он произнес:

— Мадам Ринто, не будете ли вы так любезны оставить нас наедине на пару минут? Я хочу, чтобы Мария ответила на пару вопросов мне лично.

— Да, конечно же, как пожелаете.

Как только она исчезла, Мориц приблизился к Марии:

— Ну, и насколько сильно ты хочешь мне понравиться?

— Настолько, насколько вы сами этого хотите. Я вас люблю!

— Какой бред! Я уже давно не молод; я ненавижу, когда меня обманывают; я бываю очень грубым!

Она сделала шаг к нему. Теперь они стояли совсем близко.

— Знали бы вы, как я завидовала Женевьеве, когда у вас был роман! Так завидовала, что даже ненавидела ее! И если я вам хоть немного нравлюсь, я буду принадлежать вам и только вам.

Когда он обнял Марию, ему показалось, что он держит в руках цветочный букет, запах которого одурманивает. Это было просто великолепно! Как будто они были Адамом и Евой в Эдемском саду. Мориц словно окунулся в озеро свежести, воды которого обмыли его уставшее сердце и исцелили раны, нанесенные Жюстиной.

Мориц не смог скрыть своей радости, видя, как мадам Ринто покидает лагерь. Марии удалось сделать то, чего не сумела Женевьева: она привязала к себе узами страсти самого знаменитого после короля человека во Франции. Тем же вечером Мария стала его любовницей.

Появление в опустевшем театре Марии Ринто, ставшей мадемуазель де Веррьер, привело Фавара в восторг. Девушка славно пела, но не более, играла посредственно, зато была так хороша, что это компенсировало все недостатки. Но, несмотря на это, надежды Фавара на то, что благодаря ей Мориц забудет Жюстину, не оправдались. С завидным постоянством маршал допытывался, не стало ли о ней что-нибудь известно, и с каждым разом его интонации становились все более и более угрожающими.

Мадемуазель Шантийи собирается возвращаться или нет? Она что, настолько больна, что не может прислать о себе весточку? Вот те вопросы, на которые он, изворачиваясь, вынужден был отвечать. Маршал оказался настолько упорным, что даже блестящее воображение Фавара оказалось практически бесполезным. В конце концов он заявил, краснея до ушей от того, что пришлось так грубо лгать, что между ним и Жюстиной не все гладко и что они поссорились. На что Мориц тут же ответил, что лично возьмет на себя труд их помирить — только пусть Фавар выдаст ему то место, где находится беглянка.

В Брюсселе Мориц расположился во дворце, откуда долгие годы Нидерландами правили сначала испанские, а затем и австрийские принцы. Мария де Веррьер заполнила этот дворец своей красотой и живостью. Она была счастлива, и не заметить это было невозможно. Многие завидовали тому, что маршалу повезло обладать такой красивой и молодой женщиной, но никто не мог не признать, что возраст совсем не портил бывалого воина[132]. С годами он становился представительнее, осанистее, обаятельнее, в нем росла жажда жизни. Но находились и такие, кто постоянно вспоминал о болезнях, которыми страдал Мориц и которые не могли не отразиться на его здоровье и внешности. Он был в том возрасте, когда любые излишества все больше и сильнее давали о себе знать.

Маршал все это прекрасно осознавал, поскольку не был настолько самодовольным, чтобы не заметить, что начал поправляться и уже не был таким гибким, как раньше, что ему уже трудно вскочить в седло и что морщины отчетливо проступили на его загорелом обветренном лице. Впрочем, он нечасто задумывался об этом — его успокаивала любовь юной Марии, которая, однако, так и не исцелила рану, нанесенную пренебрежением Жюстины. Мориц никак не мог выбросить актрису из головы, и ее озорное смеющееся лицо постоянно мерещилось ему то тут, то там. Раньше, когда шум сражения заставлял его сконцентрироваться на мысли об опасности, о том, что он вот-вот может расстаться с жизнью, ему было легче. Но теперь военная кампания подходила к концу, и стороны находились в состоянии мирных переговоров. Он сам встречался с герцогом Камберлендским и обсуждал с ним границы расположения войск. В Экс-ан-Шапеле состоялась встреча графа де Пюизо и лорда Сэндвича, целью которой было заключение договора, касающегося только одного пункта — Маастрихта.

Мир, как говорил Мориц, проходит через Маастрихт. И всю зиму, которую он провел в штаб-квартире правительства, он намечал план расположения войск, который позволил бы ему захватить ключ от Фландрии.

Кампания возобновится в марте, а в апреле Маастрихт будет осажден. Закончится эта осада только 7 мая. Но до того как успели начаться военные действия, Мориц сопроводил Марию в замок Пипль, и не без основания — она ждала от него ребенка. Маршал, узнав эту новость, был вне себя от радости:

— Вот каким образом я заново заселю королевство! — заявил он де Вальфону.

По правде говоря, Мария де Веррьер пробыла в театре совсем недолго и отыграла совсем немного: любовница маршала должна была постоянно находиться при нем, ведь показываться с ней на людях было самым настоящим удовольствием и гордостью. Новость о беременности актрисы так обрадовала Фавара, что тот даже посчитал, что, наконец, его мучения окончены. Он написал об этом Жюстине, место нахождения которой, он, конечно же, знал с самого начала: она попросту пряталась в Париже, ведь нигде нельзя скрыться лучше, чем в самом большом городе! В скором времени ему предстояло понять, что он допустил очередную ошибку...

18