Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси - Лев Черепнин

Характерно, кто «кромольниками» и «мятежниками» летопись называет тех, что хотел оставить город, т. е. летописный рассказ в какой-то мере выражает идеологию горожан. Как уже указывалось выше, по летописным данным, не хотели сопротивляться татарскому натиску князья и бояре. Инициатива же защиты города принадлежала горожанам. Власть в городе, в котором не было князя, из которого в панике старались бежать бояре, взяло в свои руки вече. По его приговору было решено крепить оборону Москвы и не допускать бегства из города. Поскольку в результате восстания горожан политическое руководство в Москве перешло к народу, а феодалы были устранены от власти, это восстание имело антифеодальную направленность. Характерным проявлением антифеодальных действий со стороны городских дружин, которым были поручены охрана крепостных ворот и производство ареста всех тех, кто пытался незаконно уйти из Москвы, было то, что летопись называет «грабежом». Речь идет об отобрании имущества у лиц, не желавших оставаться в городе. Этот, по выражению летописца, «грабеж» в действительности представлял собой конфискацию имущества (осуществляемую вооруженными отрядами горожан у беглецов в соответствии с общим постановлением веча), с тем чтобы оно не досталось врагу и потому что для перенесения предстоящей тяжелой осады Москвы москвичи нуждались в материальных ресурсах, которые нельзя было выпускать из города.

Антифеодальный характер московского восстания ярко вырисовывается из дальнейшего рассказа Ермолинской летописи. Горожане, к которым перешла власть в Москве, не стеснялись и не боялись ни находившегося здесь митрополита Киприана («ни самого митрополита усрамилися»), ни бояр («ни бояр великых устрашишася»), призывая к порядку всех, кто не хотел подчиняться вооруженным отрядам, выделенным для охраны города вечем («на вся огрозишася»). Когда летопись говорит, что у городских ворот стояли вооруженные москвичи («и в вратех всех с оружии обнаженными стояху»), не пропуская никого из города, а находившиеся на крепостных стенах сторожа забрасывали пытавшихся уйти камнями («и с врат камением шибаху»)[1957], то не чувствуется, что в этих рассказах речь идет о действиях разнузданной толпы. Напротив, видно, что горожане, облеченные властью, заботятся о сохранении в Москве спокойствия и о том, чтобы сделать население готовым к сопротивлению врагу, а панически настроенные феодалы мешают этому. За упреком, брошенным Ермолинской летописью москвичам в отсутствии стыда перед митрополитом и страха перед «великими боярами», чувствуется дань уважения их спокойствию и достойному поведению в обстановке той растерянности, которая создана представителями господствующего класса.

Летописи расходятся в своих сообщениях относительно судьбы во время всех этих событий митрополита Киприана. По этому поводу сохранились три версии. Согласно первой из них (Новгородская первая летопись), митрополит уехал (одновременно с великим князем) в Тверь[1958]. Вторая версия (Устюжского летописного свода) говорит о бегстве митрополита из Москвы (уже после того, как там произошло восстание) в Волоколамск[1959]. Наконец, по сведениям большинства летописей, Киприан оставался в Москве некоторое время после того, как власть перешла к вечу, но затем ему удалось добиться у горожан позволения уйти из города.

По-видимому, последняя версия является наиболее правдоподобной. Весьма вероятно также, что Устюжский летописный свод, рассказывая о побеге митрополита во время московского «мятежа», имел в виду не бегство в буквальном смысле слова, а уход, хотя формально и легализованный, но вызванный страхом перед опасностями, и социальной (антифеодальное движение), и внешней (татарское наступление).

Ермолинская летопись глухо говорит, что после ряда просьб народ наконец согласился выпустить из города митрополита и его сторонников, очевидно, вместе с ним настаивавших на сдаче Москвы, но имущество их было удержано. «Потом же едва народи умолени быша, выпустиша из града митрополита, прочих с ним ограбивше, а единако с ним мятяху»[1960]. За словами «едва народи умолени быша» скрывается не совсем для нас ясная картина длительных переговоров церковных и светских феодалов с горожанами. Несомненно, что именно последние диктуют первым условия. Что их заставило пойти на какие-то уступки митрополиту с его кликой? Уважение к его сану, известный пиетет к представителям феодальной знати, сознание, что присутствие митрополита в городе все равно бесполезно для дела обороны, а может быть, даже и повредит ему (ибо влияние митрополита в народе сильно, а настроение его таково, что защитить Москву невозможно)? Трудно сказать, какие соображения руководили горожанами. Но ясно, что хозяином города в данный момент является народ и от него зависит судьба тех, кто находится в Москве.

Имеются сведения о том, что после отъезда в Кострому Дмитрия Донского в Москве осталась его супруга, разделившая судьбу митрополита Киприана: вместе с ним она некоторое время была задержана, а затем одновременно с ним отпущена. Об этом сообщает Тверской сборник, в котором московские волнения описаны очень лаконично. Здесь в нескольких словах рассказано о вечевом собрании в Москве («людие сташа вечем»), об отобрании горожанами имущества у митрополита Киприана и жены великого московского князя, а затем о данном им разрешении покинуть город («людие сташа вечем, митрополита и великую княгиню ограбиша и одва вон из города пустиша»)[1961].

Не верить этому сообщению нет оснований. Тем более характерно, что о судьбе великой московской княгини нет сведений в некоторых московских сводах, очевидно, считавших политически не особенно уместным поднимать об этом вопрос (ведь княгиня была оставлена в городе уехавшим оттуда Дмитрием Донским). В Устюжском летописном своде, надо думать опять-таки из политических соображений, дело излагается так, как будто с княгиней ничего не случилось, она якобы своевременно уехала со своим мужем и с детьми в Кострому[1962].

В отдельных летописях (Симеоновской, Рогожском летописце) рассказ о волнениях в Москве вообще выпущен. Если этот пропуск восходит к тверскому летописанию, то в нем можно видеть результат политической цензуры. В глазах тверских князей события 1382 г. имели много общего с тверским восстанием 1327 г. В обоих случаях народ сам, без своих князей, и даже в известной мере вопреки князьям, поднялся против татаро-монгольских захватчиков. Эта аналогия не могла быть особенно приятной для феодалов. И если летописцы, действовавшие по заказу тверских князей, много потрудились над тем, чтобы извратить настоящий, общенародный, характер движения в Твери в 1327 г. (выдав его за движение, возникшее по княжескому почину), то те же летописцы, повидимому, выбросили из описания событий в Москве в 1382 г. наиболее волнующие строки о деятельности народа до прибытия в город литовского князя Остея.

В летописях Типографской, Новгородской четвертой, Воскресенской рассказ Ермолинской летописи получил дальнейшую литературную обработку и известную переработку с точки зрения его идейного содержания. Я уже говорил, что в данных летописных текстах начало московских волнений связывается с тем, что в Москве Не было «пастыря» — великого князя и из-за этого «возмятоша бо ся гражане»[1963]. Движение горожан расценивается летописями как большое зло, как такое отрицательное явление социальной жизни, которое может исправить только княжеская власть (из дальнейшего будет видно, что летописец положительно расценивает приезд в Москву литовского князя Остея). «Граду же единаче в мятежи смоущающеся аки морю мутящюся в бури велице, и ни откудоу же оутешениа обретающе, нъ паче болших и поущьших зол ожидаахоу»[1964], — читаем в указанных летописях.

Если в Типографской летописи еще сохранились некоторые проявления идеологии горожан, чувствующиеся в Ермолинской летописи, то в целом рассказу о волнениях в Москве в 1382 г. здесь придан характер, отвечающий взглядам на них феодалов. Выступление горожан осуждается. В Новгородской четвертой и Воскресенской летописях феодальный аспект в оценке событий 1382 г. окончательно торжествует. «Мятежниками» и «крамольниками» здесь называются уже не феодалы, бежавшие из города, а горожане, созвавшие вече и постановившие их задерживать: «и въсташа вечем народи мятежници недобрии человеци, людие крамолници…»[1965]

Из подробностей фактического характера в Типографской, Новгородской четвертой, Воскресенской летописях интересно указание на то, что во время паники, поднятой феодалами, не только началось их бегство из Москвы, но многие, напротив, стремились укрыться за крепкими московскими стенами и спрятать в городе свое имущество («овии с рухлядию в град вмещающеся»)[1966].