Исправленному верить (сборник) - Татьяна Минина

Мушкетерский «макак» замялся.

– Хорошо, – наконец сдался он. – Знаете кафе «Рептилия»?

«Горьковскую» поезд неожиданно проскочил без остановки, пришлось идти от «Петроградской», и Шульцов опоздал минут на десять. Поэт уже сидел за зеленым столиком под искусственным плющом, средь которого резвились пластмассовые игуаны; одна, ядовито-зеленая, казалось, вот-вот ухватит Овалова за ухо.

Фотографии предмету Сашиных чувств не льстили, разве что волосы при ближайшем рассмотрении были не черными, а темно-каштановыми, и ростом поэт был пониже и Шульцова, и Саши – впрочем, не слишком.

– Добрый день.

– Здравствуйте. – Овалов отодвинул чашку кофе. Больше на столе не было ничего, даже меню. – Что все-таки случилось?

Есть люди, разговаривать с которыми неприятно отнюдь не потому, что они плохи, – они могут быть в двадцать раз лучше, умнее, важнее твоих друзей и тебя самого, только тебе их достоинства, как рыбе – четверг. Будь Шульцову от Овалова что-то нужно, он бы попрощался и ушел, но список людей, которых историк желал бы видеть по ту сторону Стикса, иссяк со смертью академика Сущенко. Красавец Овалов был всего лишь иррационально противен, а это не причина для смерти.

– Дело в том, – скучным голосом объяснил Шульцов, – что вокруг Александры Колпаковой происходят необъяснимые вещи. Случайно обидевшая ее женщина тяжело, возможно смертельно, заболела. Пан, о котором вы упомянули, трагически погиб этой ночью. Он был влюблен в Александру, ревновал ее к вам и…

– И при этом писал за нее стихи, которые должны были привлечь мое внимание к заурядной, в общем-то, женщине. Надо сказать, это ему почти удалось.

– То есть о… розыгрыше вы знаете?

– Александра созналась. После этого я ее не видел и видеть не собираюсь.

– Вы ответили на ее последнее письмо?

– Разумеется, нет. Она решила продолжить игру, но я не признаю отношений второй свежести. Можете это при случае ей передать.

– Я этого делать не стану и вам не советую. То, что я скажу, покажется странным, но Саша из той категории людей, обижать которых может быть опасно.

– Ее отсутствующий отец – мафиозо? – Овалов махнул рукой, подзывая официантку: – Счет.

– Дело не в отце. – В подобном обществе Шульцов не стал бы пить даже амброзию, не то что третьесортный кофе. – Вы привели одну цитату, позвольте напомнить вам другую. О кирпичах, которые просто так на голову не падают. Увы, очень похоже, что обидевший Сашу стоит под кирпичом.

– Так бы сразу и сказали, – брезгливо поморщился «Д.». – Я бы сэкономил время и пусть небольшие, но деньги. Нет, я не жаден, но у меня есть принципы, один из которых – не иметь дела с шарлатанами. Когда вы назвались, мне показалось, что я слышал ваше имя; я пробил через Яндекс и не ошибся – вы очередной жулик от магии. Надо отдать вам должное, работаете вы нетривиально, но я оплачивать защиту от летучих кирпичей не собираюсь. Обратите свое внимание на слабый пол, с ними у вас выйдет лучше. Счастливо оставаться.

Выходить вместе после подобной отповеди можно было, лишь имея в виду подраться. Шульцов задержался под синтетическим плющом и даже заказал бокал вина, более или менее сносного. Половину историк выпил, половину оставил игуанам, вложил в счет чаевые, в два раза превосходящие стоимость потребленного Оваловым кофе, и с чувством выполненного долга покинул ядовито-зеленое заведение.

Оглядываться историк не любил, но в этот раз почему-то оглянулся. На украшавшем фасад черном кованом букете что-то желтело, Олег Евгеньевич вгляделся и понял, что это канарейка.

– Я же умыл руки, – пробормотал ученый, не отрывая взгляда от нахохлившегося комка. Канарейка сидела неподвижно, славная такая пичужка, по глупости вылетевшая из клетки в голод и холод. Шульцов набрал вызывающий отвращение номер:

– Господин Овалов, это снова Шульцов. Вы вольны считать меня кем угодно, но я вам настоятельно советую не связываться с канарейками, где бы вы их ни встретили.

– Я понял, – ответил «макак». – Я приму смерть от коня своего.

Раздались короткие гудки. Шульцов не плюнул и не выругался исключительно по той же причине, по которой, наступив минувшей ночью в собственном коридоре на что-то взвывшее, возопил: «Господи ты боже мой, Барсик!»

Глава 4

Санкт-Петербург. 23–25 марта 20** года

Следующая неделя запомнилась похоронами. Вышло, что Спадникову и Стаса провожали в один день и почти в один час. Не пойти к «Надежде Константиновне» Шульцов не мог, хоть и понимал, что Гумно-Живицкие отсутствия ему не простят. Они и не простили, как всегда многословно. В прежние годы это надолго выбило бы историка из колеи, но сейчас были вещи поважнее и пострашнее, к тому же с двух сторон навалилась работа. Клиент, по Олькиному выражению, «шел косяком», по научной же линии активизировались коллеги, съехавшиеся на похороны вдовы Спадникова, будто на демонстрацию протеста против разбазаривания и разворовывания заслуг ушедших корифеев. На Шульцова хлынул ливень предложений по увековечению памяти Артемия и охране его идей, в общем, стало не до выяснения отношений. Даже Комарову теперь встречал и провожал Геннадий; та сначала шипела, потом перестала.

Овалов успешно избегал кирпичей; будь иначе, сосед не преминул бы сообщить об очередной жертве. Разговор в «Рептилии» Олег Евгеньевич постарался выбросить из головы, но гаденькая занозка временами давала о себе знать, в остальном же все шло своим чередом, и шло неплохо. Жена с дочкой, пользуясь дарованной хозяйкой пятидесятипроцентной скидкой, осуществили свою давнюю мечту о косметологе и зачастили в «Клеопат-РУ». Похорошевшая и ставшая крайне домовитой Соня освоила луковый суп, март наконец-то собрался стать весной, а экс-кот Егор вылез из-под ванны и обновил лоток. Попутно выяснилось, что Фатима, в отличие от своего братца, не стерилизована, и на глядящий в шульцовскую кухню тополь с песнями полезли коты. Олег Евгеньевич не думал, что окрестности столь богаты этой формой жизни.

– Пап, – обрадовала Соня, – объявление о пристройстве мы сделаем вечером.

Историк, как раз отчищавший брюки от шерсти, лишь попросил купить пуходерку. В тот же день на проспекте Стачек он встретил показавшегося знакомым священника, шествующего в сопровождении пары здоровенных охранников. Шел пост, но батюшка преспокойно жевал шаверму. Зрелище было столь странным, что историк, вместо того чтобы нырнуть в переход, проводил парадоксальную троицу до перекрестка, где она, то бишь троица, злостно нарушив правила уличного движения, двинулась через забитый транспортом проспект. Олег Евгеньевич хотел жить. Он остановился.