Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

Все так и уставились на меня.

– Я видела его там, этот город, – пояснила я. – Во сне.

Эней продолжал пристально смотреть на меня, и лицо у него стало очень серьезным и напряженным.

– Я непременно построю твой город именно там, где ты его видела, Лавиния, – сказал он и чуть отстранился от меня, но мы оба так и не сняли рук со священного глиняного сосуда. Потом он снова улыбнулся и спросил: – А тебе не снилось, в какой день состоится наша свадьба?

– Нет, – шепотом ответила я, окончательно смутившись.

– Назови этот день, царь Латин, – сказал Эней. – Назови поскорей! Уже и так слишком много времени потеряно зря, слишком много было смертей, слишком много горя. Давайте отныне не будем больше тратить время понапрасну!

Мой отец не слишком долго раздумывал.

– В календу пятого месяца [68]. Если авгуры будут добры.

– Они будут добры, – откликнулся Эней.

Авгуры, разумеется, оказались добры.

У троянцев имелся в распоряжении только остаток июня, чтобы выстроить для нас дом и начать строить свой город, но они были удивительно трудолюбивы и куда более дисциплинированны, чем мы, италики, и не привыкли к такому большому количеству праздников. Так что к первому дню пятого месяца город Лавиниум уже существовал в излучине небольшой речушки Прати, полукругом обегавшей крутой скалистый холм, служивший естественной основой для будущей цитадели. У подножия восточного и южного склонов холма, более пологих, был вырыт оборонительный ров и построены земляные укрепления; выше деревянный частокол отмечал ту линию, вдоль которой впоследствии встанет городская стена из туфа. Внутри частокола были намечены улицы. Главная дорога вела по склону вверх, к цитадели, резко сворачивая вбок перед почти отвесным выступом, на котором находились ворота; этот выступ являл собой великолепную оборонительную позицию, что с удовлетворением отмечали все старые троянские воины. Наша маленькая каменная регия стояла на самой вершине холма лицом к воротам. Пока что этот дом был единственным строением в городе, которое было почти закончено. А чуть ниже перед ним раскинулись навесы, палатки и хижины – временные жилища будущих обитателей Лавиниума. За частоколом, к востоку, виднелись заливные луга на берегах Прати и дюны на морском берегу, до которых от нас было примерно мили две. К западу же простирались сплошные дубовые и сосновые леса, карабкавшиеся вверх по отрогам и склонам старого вулкана Альба.

С раннего утра первого дня пятого месяца, моего последнего дня в отчем доме, меня стали наряжать к свадьбе. Я, которая так часто украшала жертвенного ягненка или теленка, теперь и сама напоминала жертвенное животное, основная роль которого сводилась к кроткому терпению. Острым бронзовым наконечником копья Вестина разделила мои волосы на шесть частей и каждую прядь переплела красной шерстяной ленточкой; я надела на голову венок из живых трав и цветов, которые сама нарвала еще до восхода солнца в поле за городской стеной; мою тунику подпоясали шерстяным кушаком, который завязали каким-то особо сложным узлом, причем Вестина и старая Авла долго спорили, как именно следует завязать кушак. На голову мне набросили большое легкое полупрозрачное покрывало красно-оранжевого цвета. Это было то самое «огненное» покрывало, которое в свое время надевала на свадьбу мать моего отца Марика [69], а до нее – ее мать. Затем я вышла во двор, где меня уже ждали трое мальчиков, и каждый из них держал в руках зажженный факел из белого боярышника [70]. Пламя факелов в ярком свете летнего дня было почти невидимым – так, слабое дрожание воздуха. Кес с торжественным видом шел передо мной, двое других мальчиков – по бокам от меня, а их мать Лупина, всеми уважаемая матрона, следовала за мной как дружка невесты [71]. Далее следовал мой отец со своими советниками и старыми друзьями-охранниками, которых, увы, осталось уже немного, затем – почетный караул из троянских воинов, присланных Энеем, и все остальные, кто хотел присутствовать на свадебной церемонии.

Мы спустились вниз по улице к воротам, и по пути люди все присоединялись к нашей процессии, выкрикивая особое свадебное слово, значения которого не знает никто: «Талассио! Талассио!»; люди разбрасывали орехи и отпускали всякие непристойные шутки. У нас непристойные шутки и песни – непременная часть свадебного ритуала, что, похоже, весьма удивило троянцев. Но у нас вполне хватило времени, чтобы все им объяснить, ведь до Лавиниума мы шли пешком, а это, по крайней мере, миль шесть [72]. Свадебные факелы за это время приходилось зажигать несколько раз, да и люди проголодались, многие стали грызть припасенные ими орехи, а не разбрасывать их во все стороны. Зато водоноши со своими маленькими осликами, нагруженными тяжелыми кувшинами, отлично подзаработали, сопровождая нас.

Было очень странно идти как бы внутри этого ярко-оранжевого покрывала, глядя на мир сквозь него. Казалось, все вокруг – эти холмы, поля и леса, которые я так хорошо знаю, – окрашено лучами заката. Я чувствовала себя отделенной ото всех – и от вещей, и от людей, – одинокой тем одиночеством, какого уж больше никогда не испытаю.

Когда мы наконец поднялись на холм и подошли к парадным дверям нового дома в новом городе Лавиниуме, мальчик Кес обернулся и, со свистом раскрутив свой факел в воздухе, метнул его прямо в толпу, следовавшую за нами. Послышались крики, шум потасовки; люди, обжигая руки, пытались схватить горящий факел и унести с собой, ибо это сулило удачу.

Затем толпа снова притихла; люди смотрели, как я натираю дверные косяки комком волчьего жира, который специально прихватила мудрая Вестина и теперь подала мне; жир был коричневатый, вонючий и противный. Затем Вестина протянула мне несколько красных шерстяных ленточек, и я обвязала ими дверные столбы, шепча молитву Янусу, хранителю дверей.

Все это время я видела в полумраке комнаты высокую тень Энея, который молча стоял за порогом, наблюдая за мною.

Совершив все необходимые действия, я замерла и снова робко посмотрела на него.

А он задал мне обязательный вопрос:

– Ты кто?

И я, как полагается, ответила:

– Там, где ты Гай, я – Гайя.

И тогда Эней, неожиданно и широко улыбнувшись, подошел ко мне, подхватил меня на руки, одним прыжком перемахнул вместе со мной через порог нашего дома и поставил на пол посреди комнаты.

Так я стала его женой и матерью нашего народа. Нашего с Энеем народа.

Будучи замужем, я ни разу не испытала того горестного гнева, который столь часто испытывала прежде и о котором однажды рассказала моему поэту в Альбунее, возмущаясь тем, что девушка, выросшая в родном и любимом доме, став взрослой и выйдя замуж, вынуждена жить словно в ссылке. На самом же деле моя ссылка оказалась совсем пустяковой, ведь отчий дом находился от меня всего в нескольких милях, и я всегда могла повидать и отца, и милую мою регию с лавровым деревом посреди двора, и моих родных ларов, хранителей моего детства. Но было и еще кое-что, и это «кое-что» оказалось для меня даже важнее. Мужчины часто называют женщин неверными и непостоянными, и – хотя мужчины говорят это скорее из ревности, опасаясь угрозы своему драгоценному «мужскому достоинству» и мужской чести, – в этом, безусловно, есть доля правды. Мы, женщины, можем менять свою жизнь, свою сущность; порой мы меняемся даже помимо собственной воли. Как луна, постоянно меняясь, всегда одна и та же, так и мы – сперва невинная девушка, потом жена, потом мать, потом бабушка. А мужчины при всей своей неугомонности остаются такими же, какими и были; стоит им надеть мужскую тогу, и они больше уж не меняются; так что им остается лишь превратить собственную одинаковость, неспособность меняться в добродетель и сопротивляться всему, что могло бы смягчить их твердость, освободить их из собственных оков. А я, отрешившись от девичьих грез и привычек и приняв на себя обязанности взрослой женщины, жены, обнаружила вдруг, что стала гораздо свободнее. Такой свободной я еще никогда не была. А если я и вынуждена была исполнять некий супружеский долг, то это оказалось очень легко и приятно. И по мере того, как между мной и Энеем росло взаимопонимание и мы все больше доверяли друг другу, я чувствовала себя все более свободной, и моей свободы уже ничто не ограничивало, кроме забот о наших богах и нашем народе. Но с этим я выросла, эти заботы давно стали частью моего существа, не внешней, не порабощающей, а скорее расширяющей возможности моей души и моего разума; эти заботы обогащали меня, заставляя выходить за пределы моего тесного внутреннего мирка.