Демонтаж народа. Учебник межнациональных отношений - Сергей Кара-Мурза

Социологи указывают на связь «роста ксенофобий в период «травматической трансформации» общества с разрастающимся комплексом социальных обид, принимающих, тем не менее, форму не социального, а этнически окрашенного протеста. Недоверие обществу компенсируется преданностью «своим», что нередко сопровождается ксенофобиями и враждебностью к «чужакам» [27].

Вторжение «иных» сверх критической массы всегда вызывает болезненную реакцию. Но она многократно усиливается, если и местная общность переживает кризис. Когда в доме беда, не до посторонних, их присутствие ранит. Даже благодушных иностранных туристов не хочется видеть. А ведь из районов бедствия (особенно с Кавказа) приезжают люди в далеко не лучшем состоянии – настороженные, взвинченные, озлобленные страхом и, у большинства, зверской эксплуатацией со стороны своих же хозяев. Многие из них ушиблены той антирусской пропагандой, которой промывают им мозги уже двадцать лет.

Их самосознание определяют словом «гиперэтнизм», то есть перевозбужденная этничность. Она отличается от традиционного этнического сознания в местах постоянного проживания в своей этнической среде. Это – особый культурный продукт рыночной реформы, и раз уж русский народ этой реформе не стал или не смог сопротивляться, приходится этот ядовитый продукт глотать (как и многие другие подобные продукты).

О явлении супер– и гиперэтнизма пишут, что оно связано «с культурой нового типа – плюралистичной, информационно-виртуальной, освобожденной от жесткого социального контроля, ориентированной на индивидуальное самовыражение… Подчеркиваются упрощенность, единообразие и делокализация новых проявлений этничности, конструирование и реконструирование новых традиций и образов этнического, только напоминающих старые, трансформация переработанной соответствующим образом этничности в один из продуктов массового потребления, который может быстро распространяться на рынке поп-культуры… Изобретенная традиция способна быстро снабжать человека суррогатом мировоззрения и групповой идентичностью, предоставлять свободу самовыражения, но одновременно удерживать человека под властью идеологических фантомов» [38, с. 13].

Перед нами – описание массовой душевной болезни, нового, непривычного и плохо изученного состояния целых социальных групп. Такова наша реальная обстановка – горючий и взрывчатый материал с обеих сторон. И множество бесов прыгает наготове, с запалами и керосином.

Как же в целом ведут себя в этой обстановке наши люди, вышедшие из советского строя? Они проявляют такой уровень терпимости, разумности и достоинства, какой и не снился «цивилизованным» обществам Запада. СМИ, которые раздувают миф о ксенофобии русских (а тем более преступный миф о «русском фашизме»), ведут сознательную информационную войну против России. Те интеллигенты и политики из кавказских республик, которые этот миф поддерживают, ведут войну против своих народов. Если бы русские восприняли хотя бы ничтожную долю расизма и ненависти к «мигрантам», которые пылают в сознании западного среднего класса, Россия уже была бы взорвана и забрызгана кровью и малых народов, и самих русских. Эту ценность, которой мы живы и только с которой сможем вылезти из этой ямы, надо лелеять.

Будучи в командировке на Западе (в 1993 г.), я прочитал в двух номерах подряд одной и той же газеты два таких сообщения. Первое: в Лондоне полицейские задержали и повезли в иммиграционную службу для депортации девушку из Ямайки с просроченной визой (мать ее постоянно живет в Лондоне). Рот ей заклеили пластырем, а в машине сели ей на живот и раздавили почки. Споры шли о том, отчего она умерла, – просто ли задохнулась от кляпа, или к этому добавился болевой шок. Мать склонялась ко второй версии, а полиция отвергала это обвинение и настаивала на том, что все дело в кляпе, девушка просто задохнулась. Никаких претензий к погибшей полиция не высказывала.

Через день – вторая заметка, из Голландии. В центральном парке две девочки-марокканки катались на лодке, и девятилетняя девочка выпала в воду, недалеко от берега. Ее подружка двенадцати лет прыгнула за ней и пыталась вытащить, но сил не хватало, и она стала кричать и просить помощи. На берегу собралось около двухсот любопытных граждан, кое-кто с видеокамерами. Никто не шелохнулся, и девчонка оставила подругу в воде, вылезла и побежала искать полицейского. Ребенок пробыл в воде больше часа, спасти его не удалось. Голландские законы обязывают оказывать помощь людям, терпящим бедствие, и полицейский стал требовать объяснений у зевак. Ответ был: «Эти девочки – нелегальные иммигранты» (хотя, разумеется, никто у них визу не проверял). А те, кто снимал эту сцену на видеопленку, отказались предоставить ее судье, так как в этой ситуации они были «солидарны с соотечественниками».

Подобные сообщения в 90-е годы появлялись в западных газетах регулярно. Во всех этих случаях речь шла о благополучных обществах, которые нам ставятся в пример как образец межэтнической толерантности.

В отношениях местного населения и мигрантов всегда возникает выбор: способствовать интеграции двух общностей – или их взаимной изоляции («геттоизации» мигрантов). На это и указывает В. Малахов: «Конечно, культурные различия между иммигрантами и местными жителями нельзя сбрасывать со счетов. Но эти различия для самих иммигрантов не являются основанием различения. Границы между ними и основным сообществом вовсе не определяются неким набором «объективных» маркеров (язык, религия, манера одеваться и пр.), а тем, как эти (или иные) маркеры воспринимаются, тем, какое значение им приписывается в социальной коммуникации. «Культурно далеких» переселенцев, удачно вписавшихся в экономическую структуру принимающей страны, перестают замечать, и наоборот: «культурно близкие», не интегрированные в жизнь основного сообщества, мозолят глаза большинству, воспринимаются как чужие. Этническая граница не существует сама по себе. Она всякий раз проводится заново, ибо зависит от конкретных условий того или иного общества в то или иное время» [31].

Но интеграция не идет самопроизвольно, по доброму желанию сторон. Это – «строительство», требующее творчества, усилий и ресурсов. Самопроизвольно возникает как раз «закрытость, сходная с осознанной самосегрегацией, [которая] невольно провоцирует повышенное и далеко не доброжелательное внимание окружающего общества к иммигрантам, создает потенциально опасную конфликтогенную среду» [39][218].

В Кондопоге процесс пошел по пути изоляции. В этом промышленно развитом городе есть, очевидно, структуры т. н. гражданского общества – организации политических партий (в том числе «Единой России»), профессиональные ассоциации (например, учителей), неформальные сообщества (предпринимателей и пр.). В ходе событий они никаким образом себя не проявили, не попытались вовлечь в действия по контролю за развитием конфликта умеренную часть самих этнических мигрантов. События осени 2006 г. – итог довольно длительного развития[219].

Изоляции и враждебности способствует создание негативной репутации мигрантских сообществ (независимо от того, насколько она оправдана). Поскольку это – необходимый для людей в условиях социального стресса компенсаторный механизм, устранить его «разъяснительной работой» или запретами невозможно, нужна системная программно-целевая деятельность. О том, как формируется негативная репутация, сказано: «Особую роль играет неадекватная информация о преступлениях, совершаемых иностранными гражданами. Наслаиваясь в сознании на множество других факторов, она приобретает резонансный характер, интенсивно конструирует слухи и миражи о масштабах преступности, о всепроникающей силе этнокриминальных группировок и т. д. Подобные миражи устойчивы и базируются на вере людей в свою правоту» [39][220].

Ксенофобия выражается и в появлении фантастических представлений о масштабах присутствия мигрантов. Интервью («фокус-группы») с московскими студентами, черпающими информацию из СМИ (2003 г.), показали, что их оценки количества мигрантов в Москве колеблются в диапазоне от 17 до 60 % населения Москвы, причем основную часть мигрантов, по мнению студентов, составляют «кавказцы». Между тем, по данным Всероссийской переписи, население Москвы имело в тот момент такой национальный состав: 85 % – русские, 2,4 % – украинцы, 1,6 % – татары, 1,2 % – армяне, менее 1 % – азербайджанцы и т. д. по убывающей [26]. Даже если считать, что существенная часть мигрантов уклонилась от переписи, речь идет о реально небольших величинах (даже на рынках число торговцев составляет очень небольшую величину по сравнению с числом посетителей, а число посетителей рынков – лишь небольшая часть населения Москвы).

Исследования миграции и сопряженных с ней проблем ведутся интенсивно и отличаются системностью. В основном публикации исследователей приводят к выводу, что речь идет о возникновении в России нового узла противоречий и порочных кругов, причем тенденции запущенных и уже самовоспроизводящихся процессов неблагоприятны.