Записки капитана флота - Василий Головнин

Под конец просил он меня позволить ему теперь исполнить свое желание: раздать матросам находящиеся у нас его вещи. Он сам раздавал их каждому лично, а тех, которых особенно знал, одарил лучшими вещами; в этом числе наш повар был счастливее всех. Подавая ему выбранные вещи, он назвал его ненгоро, т. е. приятель[105]. Окончив раздачу своих пожитков, коих был у него такой большой запас, что на каждого человека досталось по особенной вещи (оныя состояли из бумажного и шелкового платья, больших на вате одеял и халатов), он просил меня позволить сего вечера нашим матросам повеселиться, говоря: «Тайшо! Японский и русский матрос все равно – все они любят пить вино. Хакодаде – гавань безопасная». Хотя для такого радостного дня и была выдана всей команде двойная порция водки, но усердию Кахи нельзя мне было отказать; он тотчас отправил своих матросов на берег за вином и, по японскому обычаю, приказал привезти на каждого матроса картуз табаку и по трубке, а сам сошел ко мне в каюту, куда заблаговременно внесены были все посольские вещи.

Тогда я, обратясь к нему, сказал: «Теперь должен ты сделать нам удовольствие исполнением своего, данного мне в Кунашире, обещания. Выбирай, что тебе угодно? Или, так как ваши чиновники отказались от принятия от нас подарков, возьми все». – «Какая для меня будет польза, – говорил он с дружескою откровенностью, – взять у вас сии дорогие вещи[106], когда по нашим законам, правительство у меня их отберет, сделав мне за оные денежное вознаграждение?» Однако нам удалось убедить его взять по крайней мере на удачу несколько вещей. Отобравши сам, что более ему нравилось, вдобавок попросил он у меня пару серебряных ложек, несколько пар ножей и прочего столового прибора, много понравившийся ему русский самовар. «Чтобы, – говорил он, – иметь мне удовольствие, в воспоминание гостеприимного моего у вас житья, угощать иногда моих искренних приятелей по русскому обычаю[107]». Приятное наше с ним беседование продолжалось до самой полуночи. Уезжая, он изъявил великое сожаление, что не может по своим законам пригласить нас к себе в дом, где, говорил благородный Кахи с сердечным выражением, может быть удалось бы и мне угостить вас так, что и вы пожелали бы иметь хаси и саказуки (т. е. маленькие вместо вилок и ножей употребляемые палочки и лаковые чашки) в память японского гостеприимства.

На другой день мы были опечалены известием, что усердный Такатай-Кахи от беспрерывных разъездов болен жестокою простудою. К вечеру вместо него приехал младший переводчик от двух начальников с уведомлением, что завтра капитан Головнин с прочими возвращен будет на российский корабль. В подтверждение сего доставил он от господина Головнина письмо, в котором он извещает, что они все были представлены губернатору, и сей в собрании многих чиновников торжественно объявил им о возвращении их на российский корабль, по какому случаю главные начальники просят меня приехать завтра на берег для свидания с ними и принятия всех русских с окончательными бумагами. Чтоб доказать японскому начальству полную со своей стороны доверенность, я объявил приехавшему всерадостному вестнику, что завтра поеду на берег за господином капитаном Головниным один под белым флагом из уважения к здешнему почтенному начальству без всякой стражи, дабы глупая чернь не имела права заключить, что русские выручили своих соотечественников силою, ежели я съеду на берег с вооруженными людьми.

Переводчик погостил у нас с прочими приехавшими для любопытства чиновниками довольно долго и к ночи уже поехал на берег. При прощании мне удалось в первый еще раз убедить японцев к принятию подарков, состоявших во много ими уважаемом сафьяне.

7 октября был тот радостнейший день, который увенчал вожделенным успехом наши труды и цель троекратных плаваний к берегам японским. Рано поутру на губернаторской шлюпке к величайшей нашей радости прибыл почтенный Такатай-Кахи, по болезни одетый в покойное платье. Я изъявил ему общее сожаление о случившейся с ним от принимаемых им на себя великих беспокойств болезни и сказал, что он нынешним приездом может подвергнуть свое здоровье большой опасности. «Напрасно, – отвечал Такатай-Кахи, – вы так обо мне мыслите. От радостного случая мне сделалось легче, а когда увижу, – прибавил он с выражением сердечного удовольствия, – тебя вместе с другом твоим капитаном Головниным, возвращающимся на «Диану», тогда буду совершенно здоров». Потом сказал он, что начальники хорошо выразумели причину намерения моего съехать на берег без провожатых и восхищались сим доверием к их праводушию.

В двенадцать часов, сев на шлюпку с господином Савельевым и переводчиком Киселевым, без всякой стражи, под переговорным флагом отправился я к тому же дому, где и в первые два раза имел свидания с начальниками. Японцы не заставили нас долго дожидаться. Вскоре приведены были в ту же залу бывшие у них пленные наши: капитан Головнин с офицерами, а матросы и курилец Алексей оставлены были на дворе. Все они вообще одеты были в шелковое платье одного покроя, панталоны и фуфайки, но различных цветов. На офицерах они были из материи, похожей на наши штофы с цветами, а на матросах тафтяные. Курилец же Алексей одет был в платье из шелковой пестрой ткани, сшитое на манер японского. Офицеры, к умножению странности наряда, были при своих саблях и в форменных шляпах.

При обыкновенном случае можно было бы позабавиться насчет такого наряда, но в нашем положении не могли войти никому в мысль подобные замечания. Мы смотрели друг на друга с сильными движениями соболезнования и радости, которые выражались более взглядами, нежели разговорами. У всех освобождаемых из плена из благодарности к провидению, чудесным образом спасающему их, на глазах видны были слезы чувствительности, тогда только понимаемой, когда кому случится быть в подобных обстоятельствах. Японцы и в сие время позволили нам пробыть одним некоторое время, чтобы дать успокоиться чувствам нашим после первых восторгов. Потом от двух гинмияг Такахаси-Сампея и Кодзимото-Хиогоро формальным образом принял я своих соотечественников. Тогда же отданы мне были с описанною уже господином Головниным особою церемониею бумаги от японского начальства для доставления их куда следует по возвращении в Россию. После сего мы угощены были по японскому обычаю.

Простившись с японцами с изъявлением сердечной благодарности, в два часа пополудни оставили мы японский берег, пройдя чрез великое множество толпящихся обоего пола зрителей на шлюпку, на которой с освобожденными и с добродушным Такатаем-Кахи, принимавшим во всем сердечное участие, поехали на шлюп при крепком противном ветре. Но несмотря на сие, мы были во всю дорогу окружены великим множеством гребных судов, наполненных любопытствующими. Когда мы подъехали к шлюпу, рассвещенному флагами, поставленные по реям люди кричали в честь освободившемуся из плена своему начальнику: «Ура!»