Большая родня - Михаил Стельмах

— А если с оружием приду?

— Тогда увидим, какая у тебя душа. Если заячья, не приходи.

— Ну, что касается души — я не сомневаюсь. Через два дня буду у вас. Равно через два дня. Вы еще не знаете меня! — круто развернулся и размашисто пошел в лес.

— А вы через сколько дней будете?

— Где же оно, это оружие, взять?

— Там, где посеяли, когда из армии домой драпали, — жестко ответил и отвернулся от парней.

— Пошли, Николай. Строгие здесь порядки.

— Пошли, Евгений. Очень строгие. Думали, как братьев примут, а он — у нас есть кому сало поедать… Тем не менее обижайся не обижайся, а оружие надо где-то добывать.

— Конечно, надо. Пантелея уже и конем не догонишь. Лошадиную силу имеет мужик.

— А ты знаешь! Идея! — вскрикнул Николай Остапец — Есть оружие. Обойдемся и без Пантелея. Ого, еще увидим, кого раньше в партизаны примут! — и его смуглявое лицо с небольшим курносым носом снова повеселело, поднимая вверх толстые черные брови.

— Где же оно, оружие? — невероятно радостными глазами посмотрел на друга белоголовый приземистый Евгений Свириденко.

Когда Остапец и Свириденко исчезли за деревьями, к Горицвету подошел неизвестный со связкой хвороста.

— Дмитрий Тимофеевич, а меня в отряд примете? — улыбнулся, осторожно снимая ношу на землю.

— А ты кто будешь? — нахмурился. — «Откуда он меня знает?»

— Рабочий типографии. Тодось Опанасенко.

— Член партии?

— Кандидат.

— Откуда к нам дорогую узнал?

— Тур, ваш комиссар, говорил со мной. По его описанию я вас сразу узнал.

— Ага, — повеселел Дмитрий. — Оружие есть?

— Такого, что стрелять, нет. Другое есть, — покосился на Дмитрия.

Опанасенко развязал вязанку и вынул оттуда скрученный свиток кожи. Развернул его, и Дмитрий с удивлением увидел, что вся кожа была унизана плотно закрытыми кисетами.

— Табак у тебя? — промолвил насмешливо. «Тоже оружием похвалился».

— От этого табака у фашистов и рот и нос перекосятся, — почерневшими пальцами Опанасенко с любовью раскрыл один кисет, достал оттуда несколько железных палочек, подал Дмитрию.

— Шрифт? Неужели шрифт? — обрадовался тот, осторожно рассматривая литеру «С». — «Сталин» — произнесла мысль первое самое родное слово.

— Шрифт, — ответил радостно и гордо Опанасенко. — Походную партизанскую типографию сконструировали вам. Вот и валики…

— Алексей! Беги за Туром! — приказал Дмитрий Слюсарю. — Здесь такое богатство объявилось…

— Это еще не все, командир! — Опанасенко распорол прохудившуюся подкладку пиджака и подал Дмитрию бланки с штампом «Украинская народная полиция», пропуска и ордера на вывоз леса.

— Эти ордера, Дмитрий Тимофеевич, с толком используете. Расширяйте связи…

Но Дмитрий не дал договорить: крепко обнял и поцеловал Опанасенко. У того аж слезы выступили на глазах от пожатия Дмитрия.

— Спасибо, дорогой товарищ. Пошли скорее к нам.

— Так у меня же оружия нет, — смеется узкими умными глазами Опанасенко, а рукой ощупывает примятое лицо: «Ох, и прижал же, как к железу».

— Для тебя сами найдем. Ты нам только открытки будешь печатать. Пойдем.

— Не могу, Дмитрий Тимофеевич, — промолвил вздохнув. — С радостью пошел бы, да…

— Почему не можешь?

— Партия поставила на другой пост. Только она может с него снять. К вам лишь тогда придется присоединиться, когда провалом запахнет. Но лучше не говорить об этом. Ну, мне надо спешить. Туру передайте эту строку. Да вот и он едет.

Дмитрий берет несколько плотно соединенных букв: «Сталин» — вытеснено на них.

Ночью Пантелей Желудь тихонько постучал пальцем в торцевое окно. Из глубины дома отозвался твердый женский голос:

— Кто там?

— Это я, мама. Отворите.

— Ой, беда моя, хоть никто тебя не видел? — затворяя сени, заплакала мать, высокая, статная молодая женщина с по-мужски большими работящими руками.

— Никто, — отцепил от пояса и повесил над кроватью ременную сумку.

— С железной дороги убежал? Или как?

— Разбил машину с гадами и убежал, — повеселел Пантелей, ни словом не вспоминая о неудачном походе к партизанам.

— Как же ты так? — улыбнулась мать, зная характер сына.

— С горы пустил, а сам на ходу спрыгнул, — уже смеется Пантелей. — Как шампиньон треснула машина, только крики и вонь пошли оврагом. Закрыл я нос и айда в леса. На третьей скорости.

— Погони не было?

— Постреляли немного.

— Нигде не зацепило?

— Нигде, мама.

— Это правда?

— Конечно.

— Это ты, Пантелей? — проснулась сестричка с золотыми косами.

— Да вроде я, — ощупью нашел шелковые волосы, осторожно погладил большой рукой. — Тебе завтра, Агафья, надо узнать, где будет караулить Мелентий Бандур.

— А чего же, узнаю, — встала на тонкие быстрые ноги и уцепилась руками за брата.

— Ой, сын, что-то недоброе затеял.

— Чего там недоброе. Как раз самое лучше дело — в люди иду.

— В леса?

— В леса.

Агафья увидела на стене сумку и радостно бросилась к ней:

— Пантелей, что-то привез мне?

— Ничего не привез, Агафья.

— Э! — недоверчиво взглянула большими, полными света глазами.

— Вот тебе и «э». Не лезь в сумку. Там бомба.

— Бонба, бонба, — запрыгала по дому девочка, а мать неласково крикнула на нее:

— Тихо! Дуреешь мне.

Агафья сразу же затихла, не зная, надо ли ей сейчас обидеться, надуться или стать молчаливой и послушной девочкой.

Пантелей вышел в сени мыться, мать начала возиться возле печи, а Агафья бросилась к сумке. Сначала осторожно ощупала ее руками, улыбнулась: никакой бомбы не было.

«Вечно что-то придумает Пантелей. Что же он привез мне?»

— Ой, мамочка! — вдруг вскрикнула и со слезами бросилась под защиту матери, уцепившись обеими ручонками в ее юбку.

— Что, дочка? — тревожно подошла к кровати и увидела свешивающиеся с сумки окровавленные рубашки сына.

В дом вошел Пантелей и нахмурился, увидев рубашки в руках матери.

— Пантелей, тебя очень поранило? — хмуро подошла мать к сыну. — Почему ты сразу не признался?

— Да чего там признаваться? Немножко царапнуло.

— Правду говоришь?

— Честное слово, — ответил с готовностью.

— Сними рубашку.

— Не надо.

— Как не надо? Сейчас же сними.

— Вот только лишняя морока. Лесник мне выпек ненужное. Уже заживляется рана. Ну, чего вы так смотрите? Правду говорю… Взгляните, если не верите… Вечно вы… — решительное рванул с себя рубашку.

Ниже плеча чернел сухой желобок, залитый смолой. Только головой покачала вдова, вздохнула и ничего не сказала.

— Я, мама, полезу на чердак. Так оно лучше, — тихо промолвил Пантелей, ощущая какую-то вину.

На чердаке пахнет сухой кукурузой, лесными грушами, сохнущими возле дымаря, луговым сеном.

Мать, чтобы дольше побыть с ним, сама стелет постель и тяжело, с раздумьем, говорит:

— Гляди, Пантелей, береги себя, ибо как нам жить без тебя в такое тяжелое время… Зима в этом году тяжелой будет. Весь хлеб вывез немец, только и выдал на каждое хозяйство по шесть килограммов… Ты в партизанах не очень вытворяй, как это ты умеешь. Не на день идешь… Ох и зима теперь наступает, как сама смерть… — Перемешиваются заботы о жизни с хозяйственными хлопотами.

Чем он может ее утешить?

Даже слова не хочется сказать, да надо, хоть как нелегко на душе.

— Ничего, мама, переживем тяжелое время. Фашистам скрутим вязы. Только вот себя берегите, чтобы до нашего праздника дожить. Кукурузу в землю запрячьте, просо, что с огорода собрали, закопайте, так как это такие живодеры — все вытянут… А я изредка буду наведываться к вам.

— Наведывайся, сын.

Где-то прозвучал выстрел, загалдели голоса, послышался топот ног, и снова выстрел прогремел возле школы.

— Кого-то полиция ловит… Как теперь жизнь человеческая подешевела.

Поцеловала Пантелея в лоб, спустилась вниз. Осторожно прошлась двором, проверила, не пробивается ли где полоска света с хаты, потом закрыла сени и быстрыми большими руками начала стирать сыну сорочку.

Стирала так осторожно, будто это не вещь была, а болеющее тело…

Под вечер Агафья вылезла на чердак, прижалась к брату маленьким упругим телом.

— Ну, что? Узнала?

— Ага! Будет караулить на плотине. Только ты осторожно — у него и ружье и бонба есть. Заслужил ласки у фашиста, — и потом с детским любопытством спросила: — Пантелей, а тебе не страшно будет?

— Страшно, — прошептал, клацая зубами, нарочито испуганным голосом, и девочка тихо рассмеялась.

— Я знаю, что ты у нас ничего не боишься.

— Ты же, козленок, нигде не оговорись, что я в партизаны пошел. А то тогда и дом сожгут, и вас в огне испепелят.