Повелитель света - Морис Ренар

в пору цветущих каштанов и лилий этот печальный дождливый пейзаж, который сегодня пах влажной травой, мертвой листвой и новым вином? Счастье или же горесть?

– Трогайтесь, Жюльен. В дорогу! До свидания, Клод, Перонна!

Блестящая, искрящаяся, украшенная мириадами отблесков машина легко и плавно тронулась с места. Огромные шины расплескивали по сторонам воду, прокатываясь по выбоинам.

На Пасху!.. Загадка! Тайна будущего!

«И однако же, все предначертано, – думал Шарль. – Не знаю, где именно, но то, что произойдет вскоре, уже предначертано, представлено заранее, словно на волшебной пластине, тайне которой не существует научного объяснения!»

И он попытался представить, что чувствовал Сезар, когда покидал Силаз в почтовом экипаже сто лет назад, чтобы прибыть в Париж через десять суток со своими птицами и обезьянами, в Париж, где его ждал на повороте будущего убийца с пистолетом, прикрывшийся, словно щитом, 28 июля 1835 года.

Сезар, увидев своего прапраправнука несущимся со скоростью сто километров в час по дорогам Савойи, несомненно, удивился бы куда больше, чем удивился Шарль, наблюдая, как прапрапрадед садится в легкий экипаж сто лет назад!

Шарль удостоверился, что движение автомобиля не может нанести никакого вреда пластинам люминита. Он уже начинал опасаться, как бы с ними не случилось чего по дороге. И он спрашивал себя, есть ли в мире сокровище более ценное, чем этот бережно упакованный сверток, где вследствие некого природного чуда – столь же редкого сейчас, как и встреча с животным, принадлежащим к давно вымершему виду, – развертывалась сцена вековой давности, которую сохранил люминит, как тысячелетние льды сохраняют иногда целыми и невредимыми огромных мамонтов, как доисторическая смола, камедь, янтарь сохраняют насекомых, которые кажутся живыми, только спящими. Кровавая сцена. Сцена, от которой зависело его счастье или же скорбь, в зависимости от того, чьим окажется лицо убийцы, входящего в кабинет Сезара…

Если только убийца не скрывал своего лица, когда стрелял…

Если только не произойдет нечто такое, о чем он и помыслить даже не может! Нечто абсолютно непредсказуемое, сводящее на нет все надежды на прояснение этой ситуации!

Подумать только: чтобы все узнать, во всем удостовериться, ему всего-то и нужно было взять эту пластину, разъединить листы!..

А вот и нет! Шарль крайне смутно помнил черты Фабиуса Ортофьери, человека, которого ему предстояло либо узнать, либо, напротив, не узнать.

«Я и видел-то…» – думал он.

* * *

– Я и видел-то, да и то давным-давно, лишь очень плохой его портрет, – повторял Шарль Кристиани на следующий день, обращаясь к Бертрану Валуа. – Эта неважного качества литография была выставлена на продажу еще в те годы, когда произошло преступление. Семейство Ортофьери купило все оттиски, на что автор, полагаю, и рассчитывал.

Бертран Валуа, с пылким взглядом и вечно шмыгающим лукавым носом, остановился перед будущим шурином, по комнате которого на улице Турнон он расхаживал.

– Но мадемуазель Ортофьери ведь предоставит нам другие портреты, не так ли? Это основа всего предприятия.

– Уверен, она сделает все, о чем я ее попрошу.

Откликнувшись на звонок Шарля, молодой драматург явился пообедать с Кристиани. Мадам Кристиани была еще не в курсе планов сына, даже не знала о его находке, поскольку так и не удосужилась пока поинтересоваться, зачем его вызывал в Силаз Клод. Но Коломба узнала главное еще утром, когда прибыл брат, подробный рассказ которого в ее присутствии выслушал теперь и Бертран, причем с вниманием не меньшим, нежели султан Шахрияр – истории Шахерезады. Он был ошеломлен, очарован и теперь, преисполненный энтузиазма, жаждал действия. Свертки тоже находились здесь, в глубине открытого стенного шкафа, который можно было захлопнуть при малейшей тревоге. И в сумраке, который они освещали сказочным светом, распакованные пластины создавали видимость окон: одна отображала парк Силаза, вторая – «верхнюю комнатку», третья, бесценная третья – кабинет Сезара в его квартире на бульваре Тампль. И на этой пластине сам Сезар курил у окна трубку, то и дело оборачиваясь, разглядывая прохожих, экипажи, облака весны 1833 года.

Вот он снова обернулся, когда некая девушка вошла в кабинет через дверь гостиной и заговорила с ним. Она была очень красивая; лет семнадцати-восемнадцати, не больше; черный передник поверх кокетливого платьица с гофрированным воротничком; гладкая прическа с высокими коками, перевязанными широкими лентами; пышные рукава; белые чулки; легкие открытые туфли, шнурки которых перекрещивались на ее тонких лодыжках.

– А это еще кто? – спросил Бертран. – На посетительницу не похожа.

– Она очаровательна, – сказала Коломба. – Кто это может быть, Шарль? Для служанки, на мой взгляд, слишком красива…

– Это, однако же, и не родственница, – ответил Шарль. – В те годы среди родных Сезара не было ни одной молодой девушки. А! Черт возьми, понял! Это Анриетта Делиль!

– Что еще за Анриетта Делиль? – спросил Бертран.

– Сирота, которую Сезар взял к себе в конце 1832, если мне не изменяет память, года. Дочь одного из его бывших первых помощников, который перед смертью попросил его заботиться об этой малютке, назначив ее опекуном. Слуг Сезар не держал, так что Анриетта до самого конца занималась его хозяйством. Выглядит лет на восемнадцать, хотя, полагаю, в 1833 году ей было не больше шестнадцати. Красивая девушка!

– Эге! Уж не питал ли наш Сезар к своей воспитаннице какой-то особой привязанности?

– Его «Воспоминания» в любом случае на такую мысль не наводят. В завещании была указана лишь причитавшаяся ей сумма. Что с Анриеттой стало после смерти опекуна, я не знаю, но это она обнаружила труп вечером 28 июля 1835 года. Ее показания фигурируют среди документов, относящихся к «делу Ортофьери».

– А ты не мог бы, – попросил Бертран, – изложить мне это дело вкратце?

– Нет ничего проще. У меня здесь, в библиотеке, все пометки, которые я делал прежде и которые представляют в сжатом виде все этапы расследования. Дай мне пару минут, и я вернусь.

Кабинет Шарля соседствовал с его комнатой. Эти два помещения, из которых открывался вид на сады и апсиду церкви Сен-Сюльпис, были погружены в тишину, словно находились в небольшом провинциальном городке. Человеку, занятому умственным трудом, о более спокойном убежище в самом сердце Парижа не приходилось и мечтать.

Пока Шарль копался в своих архивах, Бертран и Коломба, взявшись за руки, продолжали наблюдать за разговором старика Сезара с его протеже. Он окидывал ее очень нежным, отеческим взглядом, и малышка Анриетта, веселая и почтительная, похоже, ничуть его не боялась, но и фамильярности в общении с ним себе тоже не позволяла. Было видно, как шевелятся их губы, как их жесты и меняющиеся выражения лиц сопровождают слова; и – удивительная вещь! – эти движения и мимика были преисполнены некого поразительного достоинства, некого неожиданного выражения: чего-то нехарактерного – но не