Повелитель света - Морис Ренар

по всему, было никак нельзя. Присутствие над столом рамки, содержащей одну лишь черную поверхность, в самом деле выглядело бы странным, тогда как таким образом замаскированная пластина не вызвала бы никакого любопытства, никаких лишних вопросов.

Шарль без труда отделил ее от пихтового прямоугольника. Она была к нему подогнана с точностью, будто основа картины или зеркала, но скреплена не гвоздями. Вместо обычных гвоздей Сезар использовал восемь небольших медных стопоров, плоских, поворотных, аналогичных тем, при помощи которых в рамках для фотографий крепится задняя картонка. Аккуратность соединения не позволяла свечению среза пробиться наружу.

Нетрудно догадаться, зачем Сезару понадобилось, чтобы пластина была съемной и могла легко отделяться от рамки. Он превратил ее в свидетеля и желал без помех пролистывать всякий раз, когда испытывал необходимость узнать, что происходило в квартире в его отсутствие. Другое тому доказательство: эта пластина не представляла собой единую плиту вроде тех, которые Шарль извлек из рамы окна «верхней комнатки», но, и так будучи не особенно толстой, была к тому же разделена на множество очень тонких листов, словно непрошитая книга, и нужно было обращаться с ней осторожно, чтобы поддерживать ее части плотно подогнанными одна к другой и не позволять им распадаться, как распадаются игральные карты, когда пальцы сдающего перестают сжимать их как следует. Стало быть, Сезар когда-то проделывал с этой пластиной то же, что и Шарль с пластинами «верхней комнатки». Он читал ее, и не раз.

Отсоединенная от перьевого рисунка прабабки Эстель, пластина показала – в более мягком свете, затуманенном сгущающейся книзу дымкой, – обои, те самые, с золотистыми пальметтами, обои времен Первой империи. Вне всякого сомнения, заключенная в раму пластина являлась частью наследства, предназначавшегося Наполеону Кристиани, который в 1842 году, через семь лет после смерти Сезара, женился на Эстель, прабабушке Шарля. Впоследствии Эстель нашла на каком-то чердаке и приспособила для своей копии «Любовной клятвы» именно эту пихтовую рамку, в которую, как ей, вероятно, казалось, прежде была вставлена другая, пропавшая гравюра. Она воспользовалась ею для обрамления собственного произведения, сделав из пластины люминита основу для рисунка. Впоследствии «Любовная клятва» вместе с другими семейными реликвиями переехала в Силаз и заняла свое нынешнее место на стене этой спальни. В течение многих лет рамка, рисунок и пластина оставались здесь, представляя собой разнородное и загадочное соединение. Шарль, когда занимал эту комнату, ничего не замечал. Темная пластина скрывала ото всех глаз свет, который медленно перемещался в ней в обоих направлениях. Она была почти той же толщины, что и те, которые Шарль вынул из окна «верхней комнатки», следовательно, для того чтобы, пройдя насквозь, свет возник как с одной стороны, так и с другой, должны были миновать примерно сто лет, что, вероятно, случилось во время последнего пребывания Шарля в Силазе.

Разглядывая ту сторону, на которой по некой безумной случайности он обнаружил Сезара в его парижском кабинете, Шарль заметил, что с ожившей картины, в самом ее уголке, была стерта теперь уже совершенно недоступная для взора надпись: написанные мелом цифры, те обманчивые цифры, которые должны были «превратить» пластину в грифельную доску для письма. На другой стороне, внимательно ее изучив, он нашел в соответствующем углу неясные следы стирания и, потерев это место пальцем, увидел, что палец немного побелел от мела. Прабабка Эстель, знаменитая своим «артистическим» складом, не удосужилась протереть доску, из которой она сделала подложку для своей «Любовной клятвы». Более того, будучи женщиной не слишком внимательной и рассеянной, голубушка, должно быть, не обратила внимания на светящиеся полоски среза. По правде сказать, при дневном свете эти чрезвычайно тонкие полосы легко было спутать с отблесками, а прабабке Эстель едва ли было дело до того, должен ли этот грифель быть столь же матовым, как прочие образчики данной материи.

С каким волнением Шарль пожирал глазами кабинет Сезара, который виделся ему словно в отверстие, пробитое в стене над бюро с круглой крышкой и чем-то напоминавшее потайное окошко, какие делали в XIX и XX веках! И какая фантастическая надежда возрождалась в нем! Ведь акварель Лами удостоверяла наличие люминита в кабинете на следующий после убийства день, даже в день самого преступления! И если эта пластина присутствовала при смерти Сезара, то должна была запечатлеть в цвете все фазы! И следовательно, ему оставалось лишь разделить ее и рассудительно, лист за листом, пролистать, чтобы добраться до той эпохи, что предшествовала преступлению, до того июльского дня 1835 года, когда преступление совершилось, до той самой минуты, когда убийца произвел смертельный выстрел в грудь своей жертвы! Фотографический снимок убийцы Сезара сохранился внутри пластины! Был ли это Фабиус Ортофьери? Шарль имел теперь возможность в этом удостовериться!

День 28 июля 1835 года, чудесным образом сохраненный в самой толще люминита, мало-помалу приближался где-то там, внутри, к одной из двух поверхностей, и разрез, кливаж, произведенный на желаемом расстоянии от краев, мог показать его тотчас же.

Однако Шарль Кристиани ничего подобного не сделал. Он сразу же осознал, какими предосторожностями следует окружить подобную операцию. Прежде чем что-то предпринять, нужно было как следует подумать. Ничего нельзя было оставить без внимания, ни с одной из точек зрения, а их, этих точек, было бесчисленное множество.

Он рассматривал их одну за другой, не покидая для этого свой несравненный пост наблюдения, который отправлял его в прошлое…

В прошлое, разумеется. Но в какой именно его день?

Он узнал это с легкостью, которая привела его в восторг и породила в его мозгу отрадное предположение, что ему благоприятствует сама судьба.

На камине в кабинете Сезара стоял, как мы помним, бюст императора. Никакого зеркала рядом не было (весьма досадное обстоятельство, как мы увидим позднее). Но вверху – огромный по сравнению со скромными размерами комнаты, однако же драпированный, чтобы занимать меньше места, – сверкал гидон корсара: пурпурный флаг с золотым Христом. Чуть ниже на стене, прямо по центру камина, висели восьмигранные часы с маятником (также времен Первой империи), а еще ниже, среди коллекции оружия, между секстантом и барометром и рядом с раскрашенными гравюрами, изображающими все виды парусников, выстроив в линию все шесть столбцов полугодия, располагался календарь, окаймленный оранжевым бумажным басоном. Этот календарь находился слишком далеко, чтобы Шарль мог различить даже самые крупные его буквы. Пришлось спуститься в кабинет первого этажа башни, чтобы взять там лупу и полевой бинокль. Как и ожидалось, лупа ничем не помогла, потому что «картинка», воспроизводимая люминитом, не имела ничего общего с изображением, проявляющимся на поверхности; она была объемной, как реальность, каковой она и являлась, но только реальностью запаздывающей,