К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

полной негодности идеологии, породившей систему, остается один шаг <…>. Страшит не только возврат к старому ослеплению, пожалуй, уже невозможный, сколько “бесперспективность” увиденного. Мнимовеликая держава, распространившаяся было по всему земному шару, претендовавшая в обозримом будущем на мировое первенство (догоним Америку!), вдруг отскочила, по целому ряду параметров, на тридевятое место, осознает себя внезапно третьим миром с безнадежно отсталой экономикой, с экологическими тупиками, с рекордной детской смертностью, с повсеместным моральным растлением <…>. Но именно потому, что положение почти что безнадежное, спасение <…> если придет, то неминуемо через христианство, как уже не раз бывало в истории России. Но только деятельное, цельное христианство, не гнушающееся миром, но возделывающее его <…> способно вернуть жизнь стране. <…> Расширение свободы в исповедании христианства открывает новую и, пожалуй, самую ответственную страницу в русской духовной судьбе; от того, как будет пройдено это испытание <…> зависит, быть или не быть России»[1201].

«Вестник РСХД» и затем «РХД», расширив этим переименованием свою миссию с переносом ее центра тяжести на родину, всегда понимал себя как орган деятельного христианства, общественного движения в христианской – российской православной – среде. Но надежды на реальность такого движения сбылись лишь отчасти, а к старым страхам за это время добавились новые.

«Вестник…» идейно всегда действовал в русле заветов наших религиозных философов. Одним из таких заветов можно счесть идеологему «христианской политики», идущую от Владимира Соловьева и подхваченную, с соответствующей детализацией, братьями С.Н. и Е.Н. Трубецкими и ранним Сергеем Булгаковым. На практике, возможной и приемлемой в демократической республике, какой, во всяком случае де-юре, стала в 1991 году Россия, эта идея, будь она жизнеспособна, должна была бы вылиться в создание христианско-демократической партии, предположительно получающей массовую поддержку в стране, сбросившей богоборческий морок и поворотившейся к истокам. Однако этого не произошло, хотя партийные образования с таким или схожим именем время от времени регистрируются у нас до сих пор. Как часто бывало, «проект» русских мыслителей воплотился не дома, а в послевоенной Западной Европе, которую именно сильные христианско-демократические национальные партии (в Германии, Италии, а во Франции это был голлизм), при всех их эмпирических грехах и провинностях, фактически спасли от коммунизации. Впрочем, сейчас, когда Европейский Союз принял конституцию, где умалчивается о христианских корнях европейского мира, мне нелегко представить, что должно означать слово «христианский» в наименованиях подобных партий, периодически встающих у государственного руля.

Возвращаясь в российскую действительность, надо признать, что в ней нет того, что с полным правом может называться «христианским движением», не говоря уж о «партии». Последнее, возможно, и не беда. Так называемое партийное строительство, сколько его ни прививают к нашему миропониманию, приживляется плохо, и я, имея в тылу такого сомышленнника, как Александр Солженицын, вообще сомневаюсь, нужен ли российскому социуму партийный принцип (невольно мелькает мысль об «особости» русского пути).

Движения как целого нет, но есть динамичные точки роста, очень разнообразные и в политических проекциях противоречащие подчас друг другу. Это и православные братства, и реабилитационные очаги помощи заблудшим, и медицинские центры, сестричества милосердия, гимназии, и приходские общины с яркими лидерами, и журналы вроде «Фомы» и «Нескучного сада», собирающие вокруг себя актив верующей интеллигентной молодежи, и «Союз православных граждан», и медийный «Радонеж». Русская Церковь в лице своего епископата, за вычетом отдельных инцидентов, не слишком вмешивается в произрастание этих инициатив, упреждая лишь очевидные для нее опасности (фанатичная борьба с ИНН, младостарчество и т.п.), и то мягкой рукой.

И такое невмешательство сегодня, кажется, к лучшему. Ибо уже отдалившуюся эпоху «между радостью и страхом» сменила эпоха «между страхом и замахом», то есть претензией, компенсирующей страх. Если бы Церковь как вероучительная и духовно-организующая сила оказалась втянута – через некоторые из этих ячеек – во всё более популярную идеологию нового образца, это было бы сущим несчастьем для христианского пути России, надежды на который остаются.

Страхи, испытываемые ныне нашим обществом, вовсе не фантомны. Помимо никуда не девшихся личных страхов перед нищетой и преступностью, это и страх перед отсутствием перспективной модели, которую не в состоянии предложить обществу политический класс, и страх перед исламистским террором, и страх перед Западом, стремительно утрачивающим культурные черты христианской ойкумены, с которой хотелось бы воссоединиться.

Мыслящий слой ищет противоядие от этих страхов в национальной идее, способной вернуть отечеству уверенность в себе и в своем позитивном будущем[1202]. И если религиозно и культурно-исторически не мотивированные либералы видят ее в «демобилизации» от державных обязательств и, по ходу деятельности, обретении личных благ (Альфред Кох), в отказе от территориальной шири взамен на сулимые этим выгоды при построении не «великой», а «благополучной» страны (точка зрения сегодня отнюдь не экзотическая), то людям, сколько-либо вовлеченным в историософские проблемы и сознающим их метафизическое измерение, подобные рассуждения представляются не только плоскими, но и недальновидными. Они сознают, что для России найти себе в современном мире благополучный уголок и, сжавшись, туда втиснуться – еще неисполнимее, чем наполнить смыслом и человеческим трудом свои недовозделанные просторы.

И вот, в этой ситуации стала с неожиданной энергией возрождаться мифологема России – Третьего Рима: сначала как мечта, а потом – как политическая задача со своей политической технологией осуществления. О последнем случае я и поведу речь, но сначала скажу несколько слов о тех, кто остается на стадии мечты и кому я невольно сочувствовала, соблазняясь тем же, чем и они.

Уважаемый мною Юрий Каграманов в тезисах, представленных на конференцию, посвященную 30-летию журнала «Континент», пишет: «Идея Третьего Рима – это сегодня идея ковчега, который позволит сберечь христианство и цивилизацию». В начале ХVI века, объясняет он, когда эта идея была впервые сформулирована, она была просто «заделом» на будущее, ибо до встречи с Западом, до создания великой культуры в результате самобытного освоения его достижений у России просто еще не было сил для воплощения этой идеи. Теперь эти духовные и культурные силы есть, и, как заключает свои тезисы автор, «тут уже все зависит от Церкви <…> и от околоцерковной интеллигенции». О политической и тем более геополитической силе автор не говорит ни слова, между тем как, напомню общеизвестное, Третий Рим – это, по определению, Православное Царство – или, на худой конец, православная держава (а не культурно-духовный ареал, без, как говорится, «армии и флота»); это бастион, а не ковчег.

Куда более определенен философско-политический публицист Максим Соколов, с которым я часто «сверяла часы». «Когда мятутся народы и князья помышляют тщетное, – говорит его протагонист в одном из диалогов, написанных в подражание «Трем разговорам» Владимира Соловьева, – когда дремавший доселе восточный мир