Плач Агриопы - Алексей Филиппов

Третьяков действовал ещё быстрее огня.

Он бросился к столбу, принялся рвать верёвки-путы голыми руками. При этом, ногой, пытался затоптать огненные ручейки позади себя.

- Помоги! — прохрипел, обернувшись к Павлу.

Управдом метнулся к столбу.

Тоже, срывая ногти на пальцах, вступил в бой с верёвками. В полуметре от себя он видел совсем ещё детское, наивное, маленькое, похожее на сердечко-валентинку, лицо девушки. Та приходила в себя. Взрывная жаркая волна опалила ей белокурые волосы, сожгла тонкие светлые брови. Девушка теперь казалась мальчишкой-трубочистом из сказки.

- Держите! — сквозь полосу огня и сгущавшийся дым, к столбу прорвался один из «чёрных бойцов». Он протянул Третьякову зазубренный армейский нож — наверное, утаил где-нибудь в сапоге, когда отряд сдавался меченосцу.

- Класс! — как хулиган, получивший в своё распоряжение новую рогатку, выкрикнул «ариец» и, уверенными движениями, принялся перерезать верёвки.

Но тут на нём загорелись брюки.

- Чё-ё-ёрт! — плюясь слюной и завывая, Третьяков продолжал пилить.

Павел сорвал с себя куртку, размашисто сбил огонь с брюк «арийца». Ненадолго. Огня вокруг скопилось так много — столько огненных ручейков слились в одно огненное озерцо, — что сопротивляться стихии было бессмысленно.

Но, наконец, верёвки упали. Третьяков подхватил тело девушки, перебросил его через плечо.

Зал пылал.

Люди-пауки уже не корчились, не голосили — они воняли жжёным мясом.

Но эта вонь едва ощущалась — она забивалась другими: горячего лака, бензина, едкого дыма.

- Он сбежал через кулисы! — выдохнул Павел. Никто не спросил, кого управдом имел в виду.

- Единственный путь! Туда! Вслед за ним! — подавившись дымом и прокашлявшись, просипел Третьяков.

На сей раз через лужицы огня первым поскакал богомол. За ним двинулся «ариец» с ношей. За ним — боец в чёрном. Второй боец по-прежнему придерживал под локоть алхимика. Павел, убедившись, что процессия — в порядке и способна двигаться, поспешил было за первыми из команды, но тут сеньор Арналдо тихо вскрикнул.

Павел стремительно обернулся.

За щиколотку алхимика схватила обгорелая рука.

Оказалось, в зрительном зале ещё были живые. Доживавшие. А может, мёртвые, чьи тела двигала ярость.

На сцену, как дохлую рыбу, выкинуло паука.

Паук горел — и пытался утянуть сеньора Арналдо за собой, в огонь.

Чёрный боец попытался делать два дела сразу: бить ногой по изувеченной конечности паука и поддерживать алхимика. Но у него получалась лишь нелепая раскоряка: сектант, обгорев практически до костей, упрямо цеплялся за жертву, продолжал тащить её в огненный ад.

Павел подскочил. Помог тянуть алхимика прочь от огня в зале.

Боец благодарно кивнул, сосредоточился на сектанте. Оторвал цепкое палёное мясо от щиколотки Арналдо. Но забыл о тыле.

Из огня высунулось ещё одно рыло. Обгорелое, безглазое.

Подкралось. Подластилось. Незаметно втекло на дощатое покрытие сцены.

Обхватило бойца за ноги — и резко дёрнуло на себя.

Это заняло — доли секунды.

Павел не успел помочь, всё было кончено.

ДК «Молодость» сожрал человека.

Одного человека — и несколько десятков мертвецов в белых одеждах.

- Скорей! — раздражённо поторопил Третьяков.

И Павел потащил алхимика за кулисы.

Горело всё. Вспухали от жара и сухо трескались, как кости, доски пола. Пылал занавес. С громкими хлопками взрывались лампы прожекторов.

Однако путь из огня был очевиден. Старец бежал не по тайному лазу — по широкому служебному ходу.

Всего лишь четыре пролёта вниз по узкой, пахнувшей старым цементом, лестнице. Кто сказал, что цемент не имеет запаха? Для чумоборцев он благоухал жизнью.

Третьяков обогнал богомола, гневно зыркнув на того слезившимися от дыма глазами.

Сеньор Арналдо передвигал ногами сам. Он был не так уж слаб — Павла радовало это.

ДК полыхал. Скручивалось, трескалось раздавленное жаром стекло фасада.

Площадь перед домом культуры была пуста.

А Людвиг…

Что там было — а что привиделось?

Юный латинист, верхом на огромной птице — на загривке архангела, — улетел в рай?

Павел прислонил алхимика к высокому тополю — в ближайшем придомовом дворике, с видом на ДК.

Сердце стучало отчаянно.

Он никак не мог отдышаться.

- Меня зовут Тася, — раздалось позади. — А вы кто? Зачем вы меня спасли?

- Долгая история, — отозвался Третьяков. — Лучше будет рассказать её не здесь.

- А куда нам? — подал голос управдом. — Куда нам теперь?.. после того как Овод…

- Ко мне домой! — быстро выговорил, будто только и ждал такого вопроса, Третьяков. — У меня дом — полная чаша. Чем не штаб революционной борьбы с Чумой!

- Это далеко, — нахмурился Павел. — Это же чёрт знает, где.

- Ага, — «ариец» прищурился, проморгался от дыма, — Но уж мы-то — доберёмся. Уж мы-то! К тому же, нам помогут — подбросят на транспортном средстве. Я видел: наш малокомфортный лимузин — уцелел. — Он обратился к чёрному бойцу. — Ведь верно? Мы сможем использовать его?

Чёрный чуть подумал, и вдруг — размашисто припечатав ладонь ко лбу, — сорвал с лица непроницаемую маску. Под ней обнаружилось конопатое лицо сельского на вид, простоватого, парня лет двадцати пяти.

- Сделаем, — буркнул парень. — Кстати, я — Сергей. Будем знакомы. Можно Серго. Для своих.

Симон, по прозванию Кифа, всё ещё имел над прочими необъяснимую власть. Отрекшись троекратно от учителя, он сперва горевал, рвал на себе одежду и захлёбывался стыдом. Но затем его голос — окреп, взгляд — посуровел, во все черты лица вернулось всегдашнее упрямство. Первым из учеников он научился жить без покровительства святого слова. Пока другие тщетно пытались оправиться от замешательства и тоски, проводили бессонные ночи и дни, кто — в бесплодной молитве, а кто — в слезах, — Симон вычерчивал в уме путь, которым собирался идти прочь от горы Голгофы — путь служения. Он был полон решимости сохранить в себе разгоревшийся однажды огонь. Отринув всё, что грозило помешать в пути, он наполнился верой в неизбежность будущей миссии — и как будто окаменел для мира и людей. Ни слезы, ни горького вздоха. Только расчётливая уверенность в предназначении. Недаром Учитель нарёк его Петром — камнем.

Иоанна завораживала сила, наполнявшая Симона. Завораживала, притягивала и пугала. Он внутренне соглашался с ним: так и следует жить. Так и следует служить. Но не мог заставить себя мыслить, как Симон — мыслить, как камень. Для Иоанна, со смертью Учителя, всё завершилось. Он вовсе не был среди сомневавшихся. Уверовал в воскресение немедленно, как только увидел погребальные пелены в пещере, но не увидел мёртвого тела, какое те должны были обвивать. Мария Магдалина передала ученикам слова ангела: ждать воскресшего Учителя в Галилее. И Иоанн не усомнился, как некоторые другие. Он не усомнился: так и было, так и будет — Мария Магдалина беседовала с ангелом, а Учитель встретит своих учеников в Галилее. Но что-то продолжало мучить Иоанна. Как будто прежде, когда он преломлял с Учителем хлеб и пил с ним из одной чаши вино; когда сопровождал его в восхождении на гору Фавор и в прогулке по Гефсиманскому саду, всё было по-настоящему, а после распятия сама реальность сделалась зыбкой, призрачной. Реальность стала сном. Немного слащавым, умиротворяюще ласковым, но грустным, как грустен бывает любой сон, в котором понимаешь, что спишь.