Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

Вдруг взоры ее остановились на двух незапечатанных письмах; одно из них начиналось словами: «Бесценная Анета!»

Евгения едва не упала в обморок. Ноги ее приросли к полу. «Его Анета! Он любит, он любим! О, нет, нет более надежды! Что же такое он ей пишет?»

Все это разом пробежало в уме ее. Слова, прочитанные ею, блистали огненными буквами в ее глазах. Она видела, читала всюду слова эти: на столе, на стенах, на полу…

«Как, забыть теперь все! Отказаться от всех надежд! Я уйду, я не прочту; нет, нет! О, если бы я могла прочитать эти письма!»

Она взглянула на Шарля, взяла его за голову и нежно, заботливо приподняла ее на спинку кресел. Как дитя, принимал Шарль ее попечение, как дитя от заботливой матери, не пробуждаясь от привычных ласк ее. И как мать, ходила за ним Евгения, бережно приподняла она свесившуюся руку его и поцеловала его волосы.

«Бесценная Анета»… Какой-то демон шептал ей слова эти.

«Я прочту это письмо; я знаю, что это будет дурно…»

Благородная гордость заговорила в ней. Евгения отвернула голову от рокового письма. Это была первая борьба добра и зла в ее сердце; до сих пор она не краснела ни за какой поступок свой, но страсть и ревность превозмогли: она читала, читала и не могла оторваться. При каждом слове сердце кипело и билось в ней сильнее и сильнее, и все мучительнее чувствовала она боль в бешеном припадке ревности.

«Моя бесценная Анета! Ничто не могло бы меня разлучить с тобой, но несчастие разразилось над головой моей, несчастие, никем не предвиденное: мой отец застрелился, я лишился моего богатства. Я сирота и по образу воспитания моего — ребенок, но я должен выйти победителем из глубокой бездны, куда ввергла меня судьба моя.

Я всю ночь эту размышлял и рассчитывал. Если оставить Францию с именем незапятнанным, на что я решился уже, то у меня не останется и ста франков на то, чтобы начать новую жизнь, попробовать счастия в другой части света, в Индии. Да, бедная моя, я еду туда, где убийственнее климат, где смерть вернее и скорее. Я не в силах остаться в Париже. Я не могу перенесть хладнокровно обид, оскорблений, тайной или явной холодности, которыми заклеймят нищего, сына банкрота. Боже мой, быть должным три миллиона!.. Но не прошло бы и пяти дней, как я был бы убит на дуэли. Я не возвращусь в Париж. Даже твоя любовь, твоя нежная, чистая любовь не в силах будет меня завлечь туда. О друг мой, до чего я дожил! У меня даже нет такой суммы, чтобы прилететь к тебе и у ног твоих вымолить последний, прощальный поцелуй, в котором я бы мог почерпнуть силу, бодрость, то, в чем я так нуждаюсь теперь».

— Бедный Шарль, — прошептала Евгения, отирая слезы свои. — Я хорошо сделала, что прочла это письмо. У меня есть золото, я все отдам ему.

Она читала далее, утерев слезы.

«Я не знал до сих пор, что такое бедность. У меня осталось еще сто луидоров на переезд в Индию, но ни су для того, чтобы обзавестись всем нужным. Но что я? Нет; у меня нет ни одного луидора; тогда начну считать, когда заплачу долги свои. Если у меня ничего не останется, то я дойду пешком до Нанта и там определюсь на корабль простым матросом, начну новую жизнь. С самого нынешнего дня я хладнокровно начал смотреть на мое будущее. Да, моя будущность ужасна, ужаснее, чем у последнего несчастливца. Избалованный матерью, меня обожавшей, любимый лучшим из отцов, встретив в весне своей тебя, милая Анета, я был знаком только с одним счастием, рвал одни цветы на поле жизни! Но не суждено было мне быть счастливым!.. Однако я благодарю природу, чувствуя теперь в себе силы и мужества более, нежели я надеялся, нежели можно было надеяться найти в себе беззаботному счастливцу, как я, любимцу прелестнейшей женщины, избалованному счастием семейным, которого все желания были законом для несравненного отца… О, батюшка, батюшка! Его нет, его нет более на свете!

Я размыслил хладнокровно о своем положении и о твоем также, бесценная Анета! Я постарел в эти сутки. Бесценный друг мой! Если бы ты пожелала не расставаться со мной, если бы ты даже пожертвовала для меня всем, всеми наслаждениями своими, туалетом, ложей в опере, то и тогда мы не имели бы достаточных средств для жизни нашей; но я не в состоянии принять подобную жертву… Нам нужно расстаться, Анета, и расстаться с сего же дня навеки».

— Он оставляет ее! Боже, сколько счастья!

Евгения вспрыгнула от радости, но вдруг побледнела от ужаса: Шарль пошевелился; но, к счастию ее, он заснул опять; она продолжала:

«Когда возвращусь я? Я не знаю. Европеец стареется скоро в индийском климате, особенно европеец работящий. Положим, я возвращусь через десять лет. Твоей дочери тогда будет восемнадцать, она будет подругой твоей и твоим соглядатаем. Для тебя жизнь будет ужасна, и дочь, родная дочь, ненавистна. Мы видали примеры, знаем, как беспощаден свет, как беспощадны родные дети наши; итак, воспользуемся нашей опытностью. Храни в глубине душевной прекрасное воспоминание четырехлетнего блаженства и будь мне верна, если можешь. Я не могу, я не смею даже требовать этого, милая Анета, потому что сам должен смотреть другим взглядом на жизнь свою. Я должен думать о женитьбе, это необходимо в теперешней жизни моей, и, признаюсь тебе, что здесь, в Сомюре, в доме старого дяди моего, я нашел девушку, мою кузину, которой характер и наружность даже тебе бы понравились. К тому же, кажется, у ней есть…» Здесь Шарль остановился.

«Верно, он очень устал, когда не докончил письма своего», — подумала Евгения.

И она его оправдывала! Но могло ли это невинное создание заметить тонкую холодность, разлитую в каждой строчке письма этого? Для девушек, получивших религиозное воспитание, все сияет, все блестит любовью, когда забьется она в их собственных сердцах. Тогда они окружены каким-то небесным сиянием; торжественно тиха душа их, и они верят в любовь, они верят в любовника, верят, что и его душа также светла, также чиста, также полна любовью. Заблуждения женщины происходят, и почти всегда, от ее ненарушимой веры в добро и справедливость. Слова «бесценная Анета» звучали страстным, волшебным лепетом для ее слуха и пронзали ее душу, как некогда в детстве святые звуки «Venite adoremus»[31] органа соборной их церкви. Наконец, и благородная чувствительность Шарля, слезы