Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

— Правда, немного для начала… Между нами сказать, я хочу вести дела втайне. В месяц-то вы, верно, все обделаете, а? Только не говорите ничего Крюшо; они, пожалуй, обидятся. Кстати, уж в Париже вы загляните и в дела моего бедняжки-племянника.

— Хорошо, хорошо! Я завтра же возьму почтовых лошадей, — сказал громко де Грассен, — и к вам зайду за последними наставлениями. В котором часу?

— В пять часов перед обедом, — сказал бочар, потирая руки. Соперники остались еще несколько времени у Гранде.

После некоторого молчания де Грассен потрепал по плечу старика и сказал ему:

— Хорошо иметь таких родственников, как вы, Гранде.

— Да, вот что, — отвечал бочар, — я добрый семьянин, хоть и не тем кажусь. Я любил брата… готов доказать, что люблю… да ведь это будет дорого стоить…

— Прощайте, Гранде, — сказал банкир, к счастию остановив его на недоконченной фразе. — Так как я теперь спешу, то есть кое-какие делишки дома.

— Хорошо, хорошо. Я сам хочу пообсудить кое-что касательно того, о чем го-говорил с вами, и удаляюсь в свою палату совещаний, по выражению господина президента Крюшо.

«Ага, я теперь уже не де Бонфон!» — подумал убитый президент, и лицо его выразило недовольную мину судьи, утомленного в своих судейских креслах.

Предводители обеих партий отправились вместе. Ни те ни другие не упоминали уже более о недавнем предательстве Гранде, но выпытывали друг у друга, что затеял теперь старик, потому что из них никто не понимал его.

— Не зайдете ли вы с нами к госпоже д’Орсонваль, господа? — спросил де Грассен, обращаясь к нотариусу.

— Мы будем к ней попозже, а теперь, с позволения дядюшки, я зайду сперва к госпоже Грибокур…

— Так до свидания же, господа, — сказала г-жа де Грассен.

Когда Крюшо отошли на несколько шагов, Адольф де Грассен сказал отцу:

— Надули этих Крюшо; они с порядочным носом!

— Полно, Адольф, — отвечала г-жа де Грассен, — они еще могут услышать; да к тому же, мой милый, ты говоришь, как настоящий школьник…

— Что, дядюшка, — закричал президент в свою очередь, — началось с де Бонфона, а свели на президента Крюшо!

— Знаю, знаю, братец, — отвечал ему дядя. — Де Грассены торжествуют, да пусть их! Уж и ты-то, братец, толковал, толковал… Пускай де Грассены верят как дураки в его «увидим». Будь покоен, друг мой, ты женишься на Евгении.

В минуту слух о великодушном поступке Гранде распространился уже в трех домах.

В целом городе только и говорили что о примерном братолюбии старика, и всякий от чистого сердца простил ему недавнее вероломство, удивляясь мнимой честности и великодушию. Минутный энтузиазм есть элемент французского характера. Неужели общества, народы — словом, все собирательное лишено памяти?

Когда Гранде затворил за гостями дверь, то кликнул свою верную Нанету:

— Не спускай собаку да и сама не ложись! Нужно работать. В одиннадцать часов Корнулье приедет за мной из Фруафонда. Жди его; отопри ему поскорее, чтобы он не стучался долго: во-первых, полиция запрещает шуметь по ночам, а во-вторых, никто и знать не должен, что я уезжаю.

Сказав это, Гранде поднялся в свою лабораторию, и Нанета услышала, как старик рылся, ходил, считал. Он работал осторожно и тихо, чтобы не разбудить жену и дочь, а главное, спастись от любопытства племянника, которого проклинал он сквозь зубы, увидя свет в его комнате.

В полночь Евгения, мечтавшая о Шарле, вдруг услышала стон, и ей показалось, что это из его комнаты. Уж не застрелился ли он? Он был такой бледный и мрачный… Вмиг накинула она чепчик, завернулась в мантилью и хотела выйти. Но ее приостановил свет, проникавший сквозь щели дверей ее комнаты; скоро она ободрилась, услышав тяжелую походку Нанеты и голос ее, вместе с шумом и ржанием приведенных лошадей.

«Уж не увозят ли Шарля, не уезжает ли он?» — подумала Евгения и осторожно отворила дверь в коридор.

Она вздрогнула, встретив взгляд отца, взгляд озабоченный, холодный, рассеянный. Старик и Нанета держали на плечах толстое коромысло, к которому на канате был прикреплен небольшой бочонок, сработанный самим Гранде в часы отдохновения или безделья.

— Дева Пречистая, да сколько же это весит? — сказала Нанета шепотом.

— Да жаль, душа моя, что все медь, — отвечал старик. — Берегись, не задень свечки.

Сцена была освещена одним сальным огарком, поставленным на лестнице.

— С тобой ли пистолеты, Корнулье? — спросил Гранде у своего лесничего.

— Нет, сударь! Да чего тут и бояться-то, ведь не деньги!

— Разумеется, разумеется, нечего.

— К тому же я повезу вас скоро: кони знатные! Для вас, сударь, выбрали что ни есть лучших лошадей.

— Хорошо, хорошо; а ты не сказал им, куда мы едем?

— Да я и сам-то не знал, сударь.

— Хорошо, хорошо! А крепка ли повозка?

— Повозка-то крепка ли? Еще бы, сударь! Да в ней хоть три тысячи можно увезти медью. Сколько в ваших бочонках-то?

— Я по весу узнала, — сказала Нанета, — здесь верных тысяч восемьсот франков.

— Замолчишь ли ты, Нанета! Жене скажешь, что я отправился в деревню. К обеду я возвращусь. Живее, живее, Корнулье! К девяти часам нужно быть в Анжере.

Повозка покатилась. Нанета заперла ворота, спустила собаку и улеглась.

В городе никто не знал ни про отъезд, ни про цель путешествия старика Гранде, потому что скряга был осторожен донельзя. В доме его никто и су не видал, а между тем были кучи золота. Услышав утром на пристани, что золото вздорожало в цене вследствие большого требования в Нанте, где были предприняты значительные вооружения, и что партия спекулянтов скупает его в Анжере, бочар захлопотал, занял лошадей у своих фермеров и отправился ночью продавать свое золото на банковые билеты, которыми уже он распорядился на покупку доходов с государственного банка.

«Батюшка уезжает», — подумала Евгения, видевшая и слышавшая все со своей лестницы.

Скоро тишина воцарилась по-прежнему; шум колес отъезжающей повозки затихал мало-помалу и наконец замолк совершенно; тогда Евгения услышала опять тихий стон; тонкая струя света шла из комнаты Шарля и, прорезывая тьму, лилась на перила лестницы.

«Он тоскует», — подумала Евгения и взбежала наверх.

Второе стенание заставило ее дойти до самой комнаты Шарля, дверь в которую была полуотворена. Евгения отворила еще более. Шарль спал в своих креслах, голова его склонилась на грудь, перо выпало из свесившейся руки его. Прерывистое, тяжелое дыхание спящего устрашило Евгению; она быстро вошла в комнату. «Верно, он очень устал», — подумала Евгения, взглянув на дюжину запечатанных писем, на которых она прочла лишь адреса: г-ну Жану-Роберту, каретнику, г-ну Бюиссону, портному…

«Он устраивает дела свои; он скоро, стало быть, уезжает», — подумала