Неизвестный Шекспир. Кто, если не он - Георг Брандес

Мы указали уже на суровое осуждение Крессиды Уллисом. В той сцене (V, 2), когда Троил становится свидетелем измены Крессиды, встречаются такие многознаменательные слова и такие глубоко прочувствованные выражения, в которых обнаруживается сердце самого Шекспира. Диомед просит Крессиду подарить ему наручник, который она, в свою очередь, подучила в подарок от Троила.

Диомед.

Я с ним (т. е. с сердцем) беру в придачу и наручник.

Троил (в сторону).

И я клялся терпеть.

Крессида.

                            Нет, Диомед,Я лучше дам тебе другой подарок

Диомед.

Не нужно мне другого; чей наручник?

Крессида.

Не все ль равно?

Диомед.

Я непременно хочу узнать.

Крессида.

Мне дал его, кто любитМеня сильней, чем ты меня полюбишьКогда-нибудь. Но, впрочем, если тыЕго уж взял, так удержи, пожалуй.

А затем обратите внимание на ту психологию женской души, которая обрисовывается в прощальной реплике Крессиды:

Прощай! Смотри ж, приди! Простимся такжеС тобой, Троил: пока еще мне больноЗабыть тебя, но глаз уже невольноВлечет к нему. Неверный глаз всегдаВлечет наш ум: в том женщин всех беда!Кого ж винить, что верных нет меж нами,Когда в обман мы вводимся глазами.

Но особенное внимание обратите на те страшные слова, которые Шекспир влагает в уста Троила, когда он в отчаянии от всего виденного и слышанного пытается отогнать от себя эти впечатления, не веря в их реальность:

Уллис.

К чему еще стоять?

Троил.

Затем, чтобы припомнитьПо букве все, что слышал. НеужелиНе будет гнусной ложью, если яЗдесь повторю все, что, как нам казалось,Мы слышали? О, я еще таюВ моей душе упорную надежду,Что слух мой был обманут иль клевещетНамеренно! Скажи, ужель былаКрессида здесь?

Уллис.

Не вызвал же я духа.

Троил.

Но это не она.

Уллис.

Она наверно.

Троил.

Скажи, ведь я с тобою говорюНе в сумасшествии?

Уллис.

О, нет, и яСкажу не в сумасшествии, что здесьБыла сейчас Крессида.

Троил.

О, не верь,Прошу, тому, хоть ради чести женщин!У нас ведь были матери; неужтоДозволим мы бесчестить их по меркеНеверности Крессиды? Их ведь будутСудить по ней! Забудем лучше то,Что здесь была Крессида.

Уллис.

                                Чем же этоБесчестит наших матерей?

Троил.

                                      Ничем,Когда была здесь только не Крессида!

Эта оценка Крессиды, сделанная Уллисом, проникает глубоко в душу Троила, пронизывает собою всю пьесу. В этом отчаянном возгласе «у нас ведь были матери!» выражена с уничтожающей ясностью основная идея драмы.

Но фигуры Троила и Крессиды не господствуют над драмой. В виде противоядия циническому содержанию главного действия, в виде контраста к напыщенным речам, к нескончаемой руготне и горькой ювеналовской сатире Шекспир рассыпал всюду глубокомысленные эпизоды и серьезные реплики. Он вложил в них всю свою многостороннюю опытность и облек их в граненую форму полнозвучных сентенций. Он заставляет Уллиса и Ахиллеса размышлять в высшей степени глубокомысленно о вопросах политики и жизни, хотя Ахиллес является у него обыкновенно безыдейным дураком, а Уллис — несимпатичным хитрецом, настолько холодным, опытным и коварным, насколько Троил горяч, молод и наивен. Глубокомысленные и прекрасные речи Ахиллеса и Уллиса вяжутся как-то плохо с их характером, производят порою впечатление дисгармонии и не находятся ни в какой связи с карикатурным действием пьесы. Однако эти явные противоречия только увеличивают интерес произведения. Они привлекают внимание глаза подобно неправильным чертам лица, которое способно выражать иронию и меланхолию, сатиру и глубокую мысль.

Уллис, который является единственным истинным политиком среди греков, унижается до самой плоской и низменной лести по адресу Аякса. Он восхваляет этого «трижды благородного и храброго» героя, которому не подобает явиться послом к Ахиллесу за счет этого последнего. Именно он подговаривает греческих вождей прогуляться мимо палатки Ахиллеса и не отвечать на его поклон. В этой сцене Ахиллес, этот фанфарон, дурак, трус и негодяй, поражает читателя своими речами, исполненными, как речи Тимона, серьезным и мрачным пессимизмом (III, 3):

…Что ж это значит?Иль я упал так низко? Мне известно,Что люди покидают нас со счастьем.Тот, кто упал, прочтет свое паденьеВ глазах людей в один момент с паденьем.Никто ни разу не был почитаемСам по себе; нас чтут лишь за дарыСлепого случая, за славу, деньгиИль доблести, и кто теряет их,Теряет вместе с тем любовь людскуюДержавшуюся ими.

Затем Уллис вступает в беседу с Ахиллесом, блещущую богатыми и глубокими мыслями. Он утверждает, что никто, даже высокоодаренный человек, не в состоянии оценить как следует своих способностей, если суждения и поведение других не дадут ему надлежащего масштаба. Ахиллес соглашается с ним в речи, полной метких и тонких сравнений, отличающейся философским изложением мысли. Уллис продолжает:

…Да человекНе может знать и правды о своихДостоинствах, покуда будет слушатьО них хвалы других, чей голос толькоНапрасно увеличит их значеньеПодобно отраженью солнца в сталиИль эха в круглой арке.

Когда затем Ахиллес прерывает его пространное рассуждение, заканчивающееся насмешкой над Аяксом, вопросом: «Неужто я забыт?», в ответной реплике Уллиса звучит явственно субъективная нотка. Внимательный читатель вынесет невольно такое впечатление, как будто он подошел к самому источнику того горького и пессимистического настроения, которое породило эту пьесу Нет никакого сомнения в том, что Шекспир сознавал в этот период своей жизни, что публика перенесла свои симпатии от него на более молодых и посредственных поэтов. Известно, что вскоре после его смерти звезда Флетчера затмила его славу. И Шекспир проникался все глубже всепожирающим сознанием, что люди в корне своем и низки, и неблагодарны. Он возмущался все больше несправедливостью жизненных явлений и мирового порядка. Мы уловили это настроение впервые в пьесе «Конец — делу венец», где король приводит слова покойного отца Бертрама. Но это чувство обнаруживается ярче в пространной сентенциозной реплике Уллиса, которая сама по себе кажется натянутой. Уллис доказывает Ахиллесу, что он поступает неразумно, отдыхая на лаврах: