Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

кованым каблуком в лицо Ильи. Каюр не отодвинулся, не стал защищаться, смотрит на Степана добрыми глазами. Все вокруг стоят в оцепенении. У Степана вдруг спадает гнев, опускается на подстилку нога. Заскрежетав зубами, он смолкает.

Илья пододвигает к себе котелок с густой коричневой жидкостью, хочет промыть ею рану.

— Что это у тебя за раствор? — спрашиваю его.

Слышу сзади голос Лангары:

— Он хорошо делает. Его отец умел лечить всякие болезни. Утренняя роса, почки осины, брусничник, корни папоротника, троелиста, зверобоя, цветы багульника — его лекарства. Он много добра делал людям. Илью мало-мало учил. Сейчас он варил из маральего корня и разной травы лекарство, это поможет Степану. Ты только не мешай, — она властно отталкивает меня от больного.

Я положился на Илью. Когда долго живешь в окружении дикой природы и в какой-то степени предоставлен самому себе, проще смотришь на все эти вещи. Мне много раз в походной жизни приходилось лечить раны народными средствами, и я не отношусь к ним с недоверием. К тому же понимаю, что у Степана нет злокачественного процесса, но что-то надо было предпринимать, и, может быть, хорошо, что с нами оказался Илья. Каюр продолжает сидеть перед больным, заботливо промывая рану отваром.

Потом он долго отпаривал над кипящим чайником листья подорожника, смазал их зеленой мазью, сделанной тоже из каких-то трав, наложил на рану. Я помог ему забинтовать ее.

Степан сник. Не сводит глаз с Ильи. Ему, кажется, стыдно. А Илья кладет на спальный мешок его забинтованную ногу, встает и, не взглянув на больного, уходит к своей палатке. Уходит прежним, замкнутым, непримиримым.

— Ужинать! — кричит повар.

Каши, конечно, не хватило, все ведь здорово проголодались, к тому же она действительно была вкусной.

Лангара разлила по чашкам чай, и через полчаса лагерь стал засыпать.

Ночью будут караулить поочередно три человека. Первым дежурит Федор.

У восточного края земли из туч вырвалась огромная луна и замерла у края небосклона, точно не узнав вечно старую землю, иссохшую в недугах, в латках из марей и болот. И тотчас же из тьмы вышли косматые лиственницы, купы стлаников и обозначились горы. Побежали по болотистой равнине синие тени. Олени, отдыхавшие у затухающих дымокуров, поднялись и лениво разбрелись по лунным полянам.

Перед сном я подхожу к Карарбаху, допивающему чай, как всегда, одинокому. Лицо его осунулось. На щеках впадины, еще более приплюснутым кажется широкий нос. Шутка ли, такая нагрузка в семьдесят лет!

— Лангара, помоги мне поговорить с Карарбахом, — позвал я старуху, расстилавшую у огня шкуры для постели.

Она подошла к нам и, распустив широкую юбку, как квочка крылья, плавно опустилась на землю.

— Какой у тебя разговор к нему? — насторожилась она.

— Я прошу его остаться у нас на несколько дней, пусть поможет нам убить людоеда.

Лангара потянула Карарбаха за рукав. Он оторвался от чашки, взглянул безразличным взглядом, и мне стало жаль старика. Я не имел права втягивать его в это слишком рискованное предприятие. Не пора ли действительно отблагодарить их с Лангарой за помощь, оказанную нам, и пусть возвращаются к своей привычной жизни кочевников. Они и без того много сделали для нас, открыв тайну Ямбуйского гольца. Но я твердо знаю: без старика нам трудно будет справиться с людоедом.

— Карарбах толмачит: от сытого желудка голова плохо думает, отдыхать надо. Вечер не знает, что будет утром, — сказала Лангара.

— Хорошо, давайте спать. Вы завтра не собираетесь возвращаться в стадо? — спросил я осторожно.

Старуха удивленно посмотрела на меня. Она положила горящий уголек в потухшую трубку, не спеша затянулась.

— А ты уехал бы, когда люди такая беда?

— Конечно, нет! — обрадовался я.

Уходя от костра, я увидел между корней лиственницы спящего Загрю. Молча погладил его по спине; он даже глаз не открыл, только вздрогнул.

Спальный мешок после минувшей ночи у холмиков показался мне неслыханной роскошью.

Как бы я ни устал, какой бы ни была спокойной ночь, непременно пробудишься перед рассветом, когда просыпаются в тайге первые звуки утра, и на этот раз я проснулся именно в этот ранний час. По небу плыла полная луна. Теплый запах горячего сушняка смешивался с запахом поджаренной копченки. У огня, горбя спину, сидела Лангара с винтовкой, изредка поднимая голову и бросая тревожный взгляд в пространство. Красные блики костра плясали по ее лицу.

Почему она дежурит?..

Выбираюсь из-под полога. Никого нет, все спят.

За костром лежит Федор, прижавшись к стволу лиственницы и уронив беспомощно голову на грудь. Но ведь он должен был дежурить с вечера! Неужели еще полночь? Гляжу на небо, скоро рассвет.

Неслышно подхожу к Лангаре. Она вздрагивает от неожиданности.

— У тебя, однако, есть махорка? С пустой трубкой ночь шибко длинная, — говорит она.

— Еще этого не хватает, чтобы ты, Лангара, ночью дежурила!

— Я правильно делаю. Этот спи, он молодой, ему сон хорошо, — она показывает на Федора, — а те люди вчера шибко морились, вот я и сижу. Да без табаку ночь не пересидеть…

— Зачем тебе эта забота? Спала бы.

— У старого человека сон отлетает, как осенний лист от березы. — Она отрывает от шипящей на углях копченки благоухающий кусок, дает мне.

— Так рано не привык завтракать, — говорю я, подавая ей кисет, но от мяса все же не отказался.

Лангара достала из-за пазухи самодельную трубку с длинным таволжаным чубуком, опустила ее в кисет, зачерпнула табаку. Я подал горящий уголек.

В палатке послышался сдержанный голос Цыбина:

— Петька, дьявол, спишь?! А ну, живо на дежурство!

Кто-то зевнул, стал одеваться, зашаркал сапогами.

Из перелеска за марью, пронизанного лунным светом, появляются рогастые чудовища — олени. Направляясь к стоянке, они лениво шлепают по болоту, размешивая серебро воды и нарушая устоявшуюся тишину.

Озарился восток голубоватым светом.

Я подхожу к Степану. Он не спит. На чуточку бледном лице спокойствие.

— Как твои дела?

— Ничего, только рана горит.

— Температура?

Он приложил ладонь ко лбу.

— Сорок два! — И рассмеялся.

— Шутишь — значит, здоров.

Холод загоняет меня обратно под полог, и, засыпая, я опять думаю о Лангаре и Карарбахе. Что бы делали мы здесь, не сведи нас судьба, не раскрой она нам добрые сердца этих простодушных людей природы!

Утром ко мне снова вернулась безнадежность. Неуверенность в успехе нашего поединка с людоедом все настойчивее овладевает мною.

Лагерь весь на ногах. В котлах уже доваривается завтрак.

— Гляньте, снег! — показывает Павел на Становой.

Сквозь фиолетовую мглу утра выкроились по глубокому небу ослепительной белизны снежные вершины. В лучах только что поднявшегося солнца они, как белые костры, пылают по