За правое дело - Василий Гроссман

— Видимо, здесь был перевязочный пункт,— сказал он.

— Гляди-ка, Ледеке, женщина, это по твоей части,— сказал Фогель.

— Ужасный вид.

— Ничего, сейчас пригонят жителей, они все это закопают.

Ледеке, рассеянно оглядывая мертвые тела, сказал:

— По-моему, искать тут нечего, имущества нет, тут и приличного полотенца или платка не подберешь.

Лишь Штумпфе продолжал трудолюбиво перетряхивать тощие вещевые мешки, сердито отбрасывая сапогом котелки и кружки.

В одном мешке он нашел обернутую в чистую белую тряпочку плитку шоколада, в полевой сумке убитого лейтенанта среди тетрадок, бумажек, писем он обнаружил ножик, зеркальце, довольно приличную бритву. Подумав немного, он все это бросил.

Но под конец его трудолюбие было вознаграждено.

Когда офицеры ушли из командирского блиндажа, Штумпфе забрался туда и нашарил в углу полузасыпанный глиной пакет.

Он даже запел от удовольствия, увидев, что ему достались прелестные, ни разу не надеванные дамские вещи.

— Ребята! — крикнул он.— Поглядите-ка, вот неожиданность! Купальный костюм! Сорочка с кружевами! Шелковые чулки! Флакон духов!

Марья Николаевна Вавилова проснулась в пятом часу утра и негромко окликнула дочь:

— Настя, Настя, вставай!

Настя, потягиваясь, терла глаза, потом стала одеваться и расчесывать гребнем волосы, плачущим голосом бормотала:

— Ой, не выспалась я.— И она, нарочно сердито морщась, дергала гребень — от этого проходил сон.

Марья Николаевна нарезала хлеба для спавшего на постели Вани, налила в кружку молока, прикрыла все это полотенцем, чтобы кошка не позавтракала раньше, чем сын проснется. Потом припрятала в сундук спички, хлебный нож, шило — все опасные предметы, к которым Ваня в свои одинокие утра проявлял особый интерес, погрозила кошке пальцем, выжидающе поглядела на допивавшую молоко Настю.

— Пошли, что ли,— проговорила она.

— О господи,— со вздохом, по-старушечьи раздраженно сказала Настя,— хоть хлеб дайте дожевать. Стали вы бригадиром, так прямо спасения от вас нет.

Марья Николаевна подошла к двери, окинула взглядом комнату, вернулась, открыла сундук и, вынув оттуда кусок сахару, положила его под полотенце, где лежал приготовленный для Вани завтрак.

— Ну, чего надулась? — сказала она дочери, не поглядев на нее, но уж зная, что Настя обиделась.— Ты-то не маленькая, обойдешься.

Когда они вышли во двор, Марья Николаевна, глядя на дорогу, негромко проговорила:

— Полгода сегодня, как отец наш ушел.

Настя, видимо поняв ход материнских мыслей, сказала:

— Да я разве жалею сахар для Вани, пусть ест, мне-то что, я сахара и не люблю совсем.

Хорошо шагать после душной избы по непыльной, смоченной холодной росой дороге, поглядывать на милые с детства картины, разминая в ходьбе вчерашнюю затаившуюся в теле усталость, растворяя в ходьбе не прошедший еще сон.

Как хороша была густая, подвижная, шелковистая зелень озимой пшеницы, освещенная косыми лучами раннего сентябрьского солнца; она шевелилась от прохладного восточного ветра, и казалось, это огромное живое и молодое существо легонько дышало, проверяя свою силу, радуясь жизни, свету, незлой прохладе воздуха. Нежные перья всходов пропускали через себя косые солнечные лучи и становились полупрозрачными. Зеленоватый свет переливался и мерцал над всем полем…

Сколько нежной, ребячьей, несмелой прелести было в каждом вершковом растеньице и какая упрямая, могучая сила чувствовалась в беловатом, толстом, прямом, стрелкой брошенном стебельке, сколько тяжелой, черной работы проделали они, чтобы пробиться сквозь землю, раздвинуть зеленым плечиком комья земли, для них подобные тяжелым глыбам гранита.

И в утренней зеленой прелести озими, в ее промытой чистоте, в ее ребячьей молодости все казалось противоположно печали осенних полей, побуревшей траве, поблекшим красным и желтым листьям осин и берез, эта сияющая пронзительная зелень была единственно молодой, начинающей жизнь в увядающем осеннем мире прохладного воздуха, безжизненных, седых нитей бабьего лета, холодных, таящих в себе рассыпчатую белизну снега облачков, кое-где плывущих в голубой пустоте небосвода. Разве могла с ее молодостью сравниться задымленная, пыльная зелень угрюмых старых елей, протянувших над проселком свои тяжелые ветви-ласты?

И все же эта сентябрьская озимь, дружно и широко взошедшая на поле, чем-то да отличалась от беспечной молодости цветущих весенних садов и лугов. В ее плотном строе, в ее тугой густоте была не только веселая молодость, была готовность вскоре, еще не повзрослев, встретить суровость зимних метелей, была настороженность, серьезность.

В этой сомкнутой, упругой, плечо к плечу стоявшей дружине ощущалась приготовленность к трудной судьбе, крепкая силенка. И когда зазевавшееся облачко набежало на солнце и широкая тень бесшумно поплыла по скошенным и нескошенным полям и вдруг пошла по озимым всходам, они стали не то что темно-зелеными, а почти черными, хмурыми, и вся их серьезная, настороженная сила сделалась особо очевидна.

А люди, работавшие в этот ранний час в поле, ощущали не только пустоту осеннего пространства и прохладу ветра, вещающую близость зимы,— они ощущали и печаль военной поры.

Девушки-подростки, женщины и старухи, повязанные платочками, жали серпами пшеницу, а по соседству на сжатом уже поле старики укладывали просохшие снопы на подводы, покрикивали на помогавших им мальчишек…

Казалось, миром и покоем была полна эта картина уборки хлеба под нежарким утренним солнцем, под ясным простором осеннего неба.

Привычно шумела на гумне молотилка, негромко шуршало дышащее холодком скользкое веское зерно, оживленно выглядели потные лица девушек, такими знакомыми и обычными были и серо-голубой пыльный туман, и душный, сухой запах, шедший от нагревшихся снопов, и перламутровый блеск легчайших соломенных чешуек, вившихся в воздухе, и хруст соломы под ногами…

Но Марья Николаевна Вавилова видела, чувствовала, знала, что все в этой казавшейся мирной картине дышало войной. Женщины в мужских сапогах, старик в солдатских штанах и старой гимнастерке, этот четырнадцатилетний подросток в выцветшей пилотке с тенью звездочки, обозначенной на не обгоревшей от солнца и мороза материи, два малыша в штанишках со шлейками, пошитых из старых маскировочных халатов в оливковых и черно-коричневых овалах,— все это была солдатская родня: жены, матери и сестры, отцы и дети солдат. Эта одежда словно была знаком той постоянной связи, что продолжалась между народом в деревнях и народом на войне.

Ведь так же в мирное время жена надевала иногда мужнин пиджак, а сын — отцовские валенки, и ныне народ, ставший на работу войны, нет-нет да и делился своей одеждой с семьей, когда на смену старому, поношенному получал новое обмундирование.

И если б не война, разве было бы в поле и на молотьбе столько стариков и старух, многим из них уж давно пора отдыхать. И разве б работали пареньки и девчонки, которым в эту пору надо сидеть за партой в шестых и седьмых классах,— это война отсрочила им на месяц начало школьных занятий… Не слышно гудения тракторов. Где грузовики, обычно выходившие в эту пору в поле? Ушли грузовики и тракторы на войну…

И разве вместо лихого слесаря, механика Васи Белова, служившего теперь башенным стрелком, стояла бы сейчас у молотилки семнадцатилетняя сестра его Клава, с тоненькой шейкой ребенка, с неуверенными, коричневыми от машинного масла пальцами. Вот нахмурилась она и крикнула своему помощнику, седоусому старику Козлову:

— Дай-ка ключ, заснул, что ли…

И разве не потому, что война, Дегтярева, та, что стояла часами у ворот, все ждала писем от мужа и сыновей, разогнула сейчас спину, отерла потный лоб, поглядела с тоской на сжатые колосья, бессильно и густо лежащие на земле?

Плачь, плачь, Дегтярева, есть тебе о ком плакать.

Думала ли Марья Николаевна, что придется ей в эти полгода, что прошли со дня ухода мужа на войну, принять на свои плечи такую большую заботу?

Сегодня, в это ясное осеннее утро, представилось ей, вспомнилось прошедшее время.

Уходил муж на войну, и в этот час сердце ее было полно тоски, представлялась жизнь без хозяина в доме, мучила тревога: что ж с детьми, прокормлю ли, сумею ли…

А случилось, что не за одну свою семью, не за свою избу и дрова для своей печи приняла она ответ…

С чего началось? То ли с собрания, когда она первый раз в жизни заговорила перед десятками людей и все слушали ее, и она с внезапно пришедшей уверенностью и спокойствием, следя за выражением лиц, проверяла правду и вес своих слов.

То ли началось это в поле, где она жестоко, медленно произнося слова, отчитала председателя, пришедшего навести критику на работу женской бригады.