Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

- Зачем же вы его пускали?! - вскрикнула Наташа.

- Он не слушался.

- Да вы же командир!

- Но он был русским... Мы не могли его заставить остаться. Он возвращался через несколько дней, и мы не знали, откуда, он ничего не объяснял.

- Хороши партизаны! - усмехнулся Дмитрий.

- Да, у нас так было, - виновато сказал Кнютсен. - И мы по радио лишь потом узнавали, куда и зачем он ходил и что сделал... Немцы сообщали, что бандит по имени "русский Савелий" взорвал кинотеатр в Бреннёсунне или поджег теплоход с немцами в порту, испортил несколько паровозов в депо Тронхейма. Оказывается, он всегда посылал потом по почте в немецкую комендатуру письмо: "Сделал это русский Савелий. Я еще доберусь и до тебя, свинья Требовен..."

- Требовен - это рейхскомиссар оккупированных областей Норвегии, - пояснил Эстенген. - Савелий-Семен всегда делал такую приписку... Зачем он вообще посылал эти письма немцам, я не знаю. Не надо было этого делать, наверное.

- Да, но он это делал...

- Как погиб... он? - задала Анна вопрос, который никто задавать не решался. Она в Норвегии ни разу ни у кого и ничего не спрашивала, задала только этот один-единственный вопрос.

- Это случилось в начале марта сорок пятого на том месте, где стоит ему памятник. Мы возвращались из Бреннёсунна и попали в засаду. В город мы ходили за батареями для своего приемника и за продуктами. Была ночь, мела пурга, нас было четверо. Немцы нас окружили неожиданно. Мы отстреливались, пока были патроны. Во время перестрелки двое наших товарищей были убиты, остались мы с ним только. И патронов нет... Одна граната лишь осталась у Савелия. Противотанковая. Он взял ее у бреннёсуннских подпольщиков для какой-то своей новой диверсии... И он мне сказал: "Я сейчас отвлеку их, а ты, Харальд, прикинься пока убитым, а потом иди к товарищам в отряд. Отомстите потом за меня..." Я не понял, как он собирается их отвлечь. А он закричал: "Schie?en Sei nicht! Ich bin Russe, ich hei?e Sawjeli. Ich ergebe mich". [Не стреляйте! Я - русский Савелий. Я сдаюсь.] Эти слова произвели магическое действие, немцы стрелять перестали. А Савелий повторил: "Ich bin allein. Ich ergebe mich". [Я остался один. Я сдаюсь.] Он встал, поднял руки, пошел сквозь пургу. Я до сих пор вижу, как он идет с поднятыми руками, а вокруг него крутятся тучи снега... Он шел будто окутанный дымом, на спине у него был парусиновый мешок...

- И что же... дальше? - с трудом выговорил Андрей.

- А дальше... когда немцы окружили его... раздался чудовищный взрыв.

Едва он это произнес, послышался стон Наташи, короткий и мучительный. Он затих, и в квартире Кнютсена установилась долгая тишина.

- Так это было... В начале марта, во время сильной пурги, - нарушил Кнютсен наконец безмолвие. - Взрыв был настолько сильным, что я думаю... у Савелия была еще какая-то взрывчатка в мешке. Пламя чуть до меня не достало... Что же мне было делать? Я воспользовался тем взрывом, отполз в темноте за камень, а потом побежал сквозь ветер и снег. Немцев там в живых почти не осталось, они не видели, как я уполз и побежал... Вот так произошло это. Пурга дула еще дня три или четыре. Немцы хоронить своих погибших солдат не стали, да и мы своих не смогли - все замело снегом. Мы похоронили их уже весной, когда трупы вытаяли. Это уже в конце апреля было. В Бреннёсунне еще тогда немцы были, но война шла к концу, немцы собирались из Норвегии уходить, родственники тех двух наших погибших товарищей привезли их в город в открытую, похоронили на городском кладбище, фашисты этому воспрепятствовать не осмелились. А Савелия мы похоронили именно там, где он погиб.

- Что же... от него осталось? - опять спросил Андрей.

- Да почти ничего, - неопределенно проговорил Кнютсен. Помолчал, вздохнул и еще раз промолвил, будто уточняя: - Совсем почти ничего... А через год поставили на могиле тот скромный каменный памятник...

* * * *

На другое утро Анна, поглядев в узкое окошко отеля на матово-синий залив, на поднимающиеся с водной поверхности лоскутья тумана, на черные и как будто мокрые каменистые кручи, уходящие далеко в море, проговорила, обращаясь почему-то к Дмитрию:

- Поедем отсюда, сынок. Мне здесь тяжело.

Из Тронхейма до Осло снова ехали в скрипучем и тесном вагончике, в Осло пересели на теплоход. Теплоход был советский; ступив на палубу, Анна обессиленно вздохнула и посветлела лицом:

- Вот уже будто и дома...

Когда подплывали к Ленинграду, она неожиданно спросила у Дмитрия:

- Ты стихи хотел, сынок, какие-то написать?

- Я их написал, мама, - ответил Дмитрий.

- Ну, почитай.

Они все вчетвером стояли на палубе, теплоход шел по Финскому заливу, уже замедляя ход, впереди виднелись очертания города, медленно поднимавшегося, казалось, прямо из воды.

- Стихотворение называется "Чувство Родины", - сказал Дмитрий, глянув на Андрея.

- Это те, конкретные? - спросил тот.

- Те самые, - подтвердил Дмитрий и негромко начал читать:

Родина, суровая и милая,

Помнит все жестокие бои...

Вырастают рощи над могилами,

Славят жизнь по рощам соловьи..

Что грозы железная мелодия,

Радость или горькая нужда?!

Все проходит.

Остается Родина

То, что не изменит никогда.

С ней живут,

Любя, страдая, радуясь,

Падая и поднимаясь ввысь.

Над грозою торжествует радуга,

А над смертью

Торжествует жизнь.

Медленно история листается,

Летописный тяжелеет слог.

Все стареет.

Родина не старится,

Не пускает старость на порог.

Мы прошли столетия с Россиею

От сохи до звездного крыла.

А взгляни

Все то же небо синее

И за Волгой так же даль светла.

Те же травы к солнцу поднимаются,

Так же розов неотцветший сад,

Так же любят, и с любовью маются,

И страдают, как века назад.

И еще не мало будет пройдено,

Коль зовут в грядущее пути.

Но светлей и чище чувства Родины

Людям никогда не обрести.

Медленно

История листается...

Все пройдет,

А Родина останется.

Он читал негромко, не спеша и почти без всякого выражения, делая иногда еле заметные акценты лишь на отдельных словах. Но именно такая манера чтения подчеркивала огромный глубинный смысл стихотворения, взволнованность самого Дмитрия. У Наташи заблестели глаза. Андрей думал о чем-то, опустив голову. А потом поднял ее, произнес почти шепотом:

- Молодец ты у нас, Димка.

Анна, глядя на приближающийся город, лишь кивнула, то ли соглашаясь со словами младшего сына, то ли одобряя новое стихотворение сына среднего.

* * * *

Конец июня и начало июля в маленьком домишке Анны Савельевой было тесно и весело от голосов. Тут жили Андрей с женой, Димка, Наташа с дочерью Леной, которая закончила второй курс Новосибирского педагогического института и приехала на каникулы. Женщины спали в доме, Андрей с Дмитрием - в старом прохладном сарае, стоящем в огороде. Днем все уходили на Громотуху купаться или ловить рыбу, лазали на Звенигору, добывая в ее ущельях огромные охапки горных цветов.

Однажды женщины потребовали показать им зловещее змеиное ущелье, о котором знал каждый житель Михайловки да и Шантары.

- Да вы что?! - испугалась Анна. - Покусают же гадюки!

- Да их там, может быть, и нету теперь, - сказала Лена, - перевелись.

- Не перевелись, доченька. Гады на земле никогда не переводятся...

После долгих разговоров и споров решили все же идти.

- Ничего, мам, глубоко мы в ущелье это не будем забираться, - успокоил Андрей мать. - А женщины наши пусть испытают некоторое волнение в крови.

- А по пути я покажу всем еще кое-что интересное, - пообещал Дмитрий. - Не беспокойся, мам, мы же не дети, все будет нормально...

Гигантское каменное лицо, смотрящее в небо, произвело на всех, особенно на Лену, огромное впечатление. Небольшая ростом, быстрая в движениях, она возле старой сосны будто сама окаменела, в глазах ее, опушенных густыми ресницами, застыло удивление и какой-то немой крик.

- Дядя Дима! Он же... думает! Он, ей-богу, думает о чем-то! - прошептала она наконец.

- Думает, - кивнул Дмитрий.

- Он грустный... Он грустит, наверное, о всех, кто жил на этой земле. И кого уже нет, - промолвила Раиса, жена Андрея.

- Да, да! О них! - воскликнула Лена. - Он думает о них давно. И думать будет вечно.

- Я тут просиживал в детстве часами, - проговорил Дмитрий. - Мне иногда кажется - он помог мне в чем-то самом главном в жизни.

- Он помог вам, дядь Дима, стать поэтом! - восторженно и утвердительно сказала Лена.

- Не знаю. Но возможно, - улыбнулся Дмитрий. - Во всяком случае, он всегда заставлял меня думать о твоем отце, Лена, а о моем брате... О чем-то большом и важном для меня заставлял думать.

- Это же чудо! Ну просто чудо природы! - никак не могла прийти в себя девушка.

- Пойдемте смотреть другое чудо...

Звенигору объезжали с юга и севера, с юга объезд был неудобный и тесный, скалы нависали почти над самой Громотухой. В самом узком месте здесь и находилась между двумя огромными камнями неширокая щель, которая вела в змеиное ущелье - небольшой и неглубокий распадок в горе, отлого поднимавшейся вверх. На дорожном каменистом полотне здесь летом всегда валялись две-три раздавленные колесами автомашин гадюки, выползавшие, видимо, к воде. И сейчас, еще издали, все увидели две плоские серебристые ленты, лежавшие в пыли поперек дороги.