Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

Но эти горькие раздумья были обычно недолгими. Никто и никогда не припоминал, думала она потом, чья она дочь. Жизнь была тяжкая и не сладкая, это верно, да не потому, что она дочь бывшего богатея Кафтанова, а потому, что встретилось на пути это исчадие ада - Федор. Из одного гнезда, а разные птенцы. Коршуном оказался. А ей орлом представлялся. Господи, какие девки в молодости глупые все! Но как ни тяжкой судьба ее оказалась, а ведь не выбросил ее никто из этой новой жизни, даже Федором никто не попрекает. Нет, и жизнь она прожила не напрасно и не бесплодно, и сыновей вырастила, каких надо. Старший, Семен, дрался с фашистами без страха, медалью и орденом Ленина награжден, награды эти переслали Наталье, жене его. Погиб Семушка где-то, сложил голову за землю свою. Он сложил, а младший, Андрей, - офицер Советской Армии, уже старший лейтенант, теперь стоит на ее защите. А сын средний, Дмитрий, рассказывает людям, какая она красивая и привольная, земля эта, за которую пали где-то Семен и многие-многие тысячи таких, как он, молодых и веселых, вошедших бы сейчас в самую силу, нарожавших детей.

Да ведь она, Анна, счастливая, счастливая!

И она брала книжки сына, которых накопилось у нее уже с полдюжины, перелистывала их, останавливала свой взгляд на строчках и четверостишиях, особенно ее чем-то поразивших.

Анна знала, что среднему ее сыну живется не так-то уж и легко там, в Москве, что в газетах и журналах его частенько поругивают за какую-то однозначность, монотонность, патриархальщину в его стихах, за серость и какой-то "квасной патриотизм". Где эта серость и однозначность, она не понимала, почему добрые, идущие от самого сердца слова сына о родной земле называют "квасным патриотизмом", уразуметь не могла. "Стихи - дело не простое, - думала с грустью иногда она. - Может, я в них ничего и не понимаю, а пишут про Димку, про то, что он сочиняет, люди умные, им виднее..."

Об этом самом "квасном патриотизме" очень сердито писали в одной газете, когда Дмитрий напечатал такое стихотворение:

Какой неведомый покой

Мне душу опечалит

И в край неведомо какой

Печаль моя отчалит?

И вновь я обрету

До слез

Родную с детства волю

У желтой заводи берез,

Что задремала в поле.

Печаль последнего шмеля,

Прощальный крик гусиный

Всем существом поймет земля,

В печали обессилев.

Меня,

Частицу той земли,

Что Русью величают,

Легко заденут журавли

Крылом своей печали.

И я, как в позабытый сон,

Стремясь поспеть за клином,

Легко уйду за горизонт,

Что журавли раздвинут.

Мне будет грустно и легко,

Песчинки слов роняя,

Лететь куда-то далеко,

На вожака равняясь.

Но вдруг пойму я,

Неспроста

Под сердцем боль почуя,

Что бесконечна высота

И даль,

Куда лечу я.

Что я могу

Родную речь

Забыть, усвоив птичью,

Могу без визы пересечь

Любое пограничье.

Куда я - там?

Зачем я - там?

Без Родины - куда я?

Все ниже, ниже

Высота,

Все выше, выше

Стая.

И вот земля,

Моя земля,

Родная,

Под ногами.

Шумят осины, шевеля

Костров осенних пламя.

И я гляжу в родную даль

Легко

И виновато...

И больше не зовет печаль

За горизонт покатый.

- Чего же хочет этот критик? - спросил Кружилин, придя к ним с газетой, где была напечатана ругательная статья. - Ведь так можно всякий талант убить.

- Ну, положим... - возразил Дмитрий. - Настоящий талант никогда и никому еще убить не удавалось. Можно убить поэта, но талант его - никогда.

Кружилин долгое время молчал, перечитывал какие-то строчки из статьи, снова молчал.

- Да... - шевельнулся он наконец, кивнул на газету: - Такие вот критики, видимо, много тебе неприятностей доставляют.

- Бывает, - согласился Дмитрий с усмешкой. - Но я к занятиям таких критиков отношусь равнодушно, Поликарп Матвеевич. Еще Маркс говорил, что только из спокойствия могут возникнуть великие и прекрасные дела, оно - та почва, на которой только и произрастают зрелые плоды.

- Зрелые? - поднял голову Кружилин.

Дмитрий усмехнулся.

- Мои стихи, может, и несовершенны, я не спорю. Но они честные, в них есть настоящая, истинная художественная искорка. Недавно я прочитал у французского композитора Берлиоза слова, которые меня поразили. Истинный художник, говорил Берлиоз, не должен рассчитывать на скорое признание, потому что слишком много вокруг него удобных для славы посредственностей... Увы, Поликарп Матвеевич, что-то подобное нередко происходит и у нас, в нашей литературе. И здесь подобные критики делают свое дело.

- Вот оно как! - невольно вырвалось у Кружилина.

- Да чему вы удивляетесь?! Вы лучше меня знаете, что борьба идет и будет всегда идти во всех сферах человеческого бытия. Поскольку жизнь, как совершенно точно определяет марксистско-ленинская наука, есть единство и борьба противоположностей.

В середине апреля, как обычно, вскрылась Громотуха, и Дмитрий весь день смотрел на ледоход, на освободившиеся от ледяных оков могучие воды, которые легко и свободно несли на себе большие обломки крепкого зимнего панциря, уносили их вдаль, за Звенигору. Вернулся поздно, поужинал.

- Ты ложись, мама, а я поработаю немного, - сказал Дмитрий как всегда.

Она легла, а он всю ночь сидел на кухоньке, писал, шелестел исписанными листами, часто рвал их и бросал под стол. Утром Анна всегда выгребала их оттуда.

Выгребла она их и на рассвете шестнадцатого апреля, когда запылала весело печь, бережно взяла с кухонного стола один из двух листков, исписанных мелким почерком сына, стала их рассматривать. За ночь он написал целых два стихотворения.

Одним из них было очередное письмо к Галине. Дмитрий писал в нем:

Ты знаешь, дорогая,

Каждый вечер,

Пока еще не выпала роса,

Мне солнце опускается на плечи

И в путь зовет

За дальние леса.

Я знаю,

Что за дальними лесами,

За синими морями, далеко,

Есть женщины с нездешними глазами,

Но мне

С тобою рядом быть легко.

Известно мне,

Что за морями где-то

Есть в райских кущах чудо-города,

В них много блеска и чужого света,

Но я туда не рвался никогда.

Моя душа - в душе березы белой,

Ее заморским светом не согреть.

И память,

Что Россией заболела,

Не вытравить из сердца, не стереть.

Я болен этой памятью навеки.

А солнцу что!

Ему-то все равно,

Чья океаны,

Чьи моря и реки...

Великое, оно на всех одно...

Что значу я

В сравнении с великим

Светилом всех народов и веков,

Когда мне дорог запах повилики,

И дым костра,

И тени от стогов,

Когда молчат покинуто березы,

Как будто слыша стуки топора.

В такие ночи вызревают грозы.

Ты спи, родная, спать давно пора...

А я не сплю,

А я бреду бессонно

По некогда исхоженной тропе

На грани тени и на грани солнца,

Принадлежа России

И тебе.

Прочитав это, Анна смахнула слезу и подумала не о той маленькой Ганке, которая появилась в их доме в первые месяцы войны, и не о той, которая уехала с матерью, Марьей Фирсовной, перед самой победой, а о какой-то незнакомой, злой и бессердечной женщине, которая так мучает ее сына. Та, Ганка, не смогла бы выдержать, у нее было доброе сердце, она приехала бы давно. А эта... Ну, и эта приедет! - вдруг что-то переместилось, изменилось в Анне. Он, Димка, правильно говорит - она приедет, не сможет она ни с кем жить, кроме ее сына, бросит того, своего...

Она думала об этом без всякой жалости к тому, с кем жила Галина, бывшая Ганка, думала даже с ненавистью, и ей в голову не приходила даже мысль, хорошо или плохо, что она так думает. Она была мать, и в данную минуту для нее ничего на свете не существовало, кроме счастья и покоя ее сына.

Другое стихотворение, написанное Дмитрием за прошедшую ночь, ее потрясло:

Представь себе:

Отныне солнца нет.

Застыли родники, пожухли травы,

А ты - живешь

И не имеешь права

Поверить,

Что отныне солнца нет.

Не веришь ты,

Но видишь

Солнца нет.

Как страшно знать,

Что нет на этом свете

И той звезды,

Что в горький час осветит

Твою дорогу радостей и бед.

Да, солнца нет!

Темно в твоих очах.

И сердце начинает гулко биться,

И, ветром опахнув,

Ночная птица

Скользит неслышно около плеча.

Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.

Лишь вороны с проворным криком вьются,

Да суетно

Во мраке раздаются

Недобрых дел жестокие шаги.

Вся грязь и ложь повылезли наверх.

Над вечной правдой вызрела неправда.

Ты спрашиваешь:

- Что же будет завтра?

И слышишь той неправды жуткий смех.

Ты убедился

В том, что солнца нет?

Но есть надежда,

Убедившись в этом,

Вернуть земле хотя б частицу света,

Что дал тебе когда-то солнца свет.

Ну, где она?