От легенды до легенды (сборник) - Алексей Мороз

Александр Путятин

В трех растяжках от рая

— …а тогда Тиль ему и отвечает: «Ваше величество, очень прошу, поцелуйте меня в те уста, которые не говорят по-фламандски!» — и поворачивается к Филиппу задом.

Наш с Михалычем дружный хохот прервал Федин рассказ о несостоявшейся казни Уленшпигеля. Вытирая рукавом гимнастерки слезящиеся от смеха глаза, я поинтересовался для порядка:

— А по-каковски они у него разговаривают? Или, может, поют?

— Помню, в Гражданскую в нашей роте был мастер по этой части, — вынес резолюцию Михалыч, — так он такими устами «Боже царя храни» выводил. Опосля горохового супа. Душевно так выпердывал. И ведь практически не фальшивил, зараза!

Теперь ржали в голос уже все трое. Смех по предрассветному лесу разносился на многие километры. Вот только вряд ли его кто-то слышал. Одни мы здесь такие остались. Неупокоенные…

— Ну что? Вроде развиднелось слегка? — с сомнением глянул на посветлевшее небо Михалыч. — Двинулись, что ли? А? Штрафники Господа Бога!

Мы с Федей привычно заняли свои позиции. Он метров на тридцать справа от тропинки, я — слева. Видимость не так чтобы хорошая, но все, что нужно, рассмотреть уже можно. И мы двинулись следом за неспешным Михалычем, внимательно обшаривая глазами утренний лес.

Сапоги сбивали росу с редких былинок. Рукава гимнастерки быстро намокли от веток кустарника. Но холода я не ощущал. И сырости тоже. Все это осталось в прошлом. В том самом, где у меня были и родители, и кот Васька, и горячая кровь. А мертвым этого не полагается. Им нужно прибыть в чистилище «на разбор грехов» и получить назначение вверх или вниз. Очень похоже на сортировку вышедших к своим окруженцев. Которые с оружием и организованно — на доукомплектование частей. Трусов и паникеров — в расход. Сомнительных — по настроению.

Михалыч под Курском погиб в 43-м. Так в их время сомнительных уже в штрафные батальоны[117] закатывали. Где можно было кровью искупить вину перед Родиной. Вот он нас штрафниками и зовет. А что, похоже.

Только у нас чаши весов не в заградотряде, а в чистилище уравновесились. И отправили нас назад на землю. С тех пор и бродим мы здесь: ни живые, ни мертвые. Ждем, пока весы из равновесия выйдут.

Я побывал в этом самом чистилище семь лет назад. Сразу после короткого жаркого боя в сентябре 41-го у деревни Скворицы, гда наш изрядно потрепанный батальон пытался остановить наступление двух полков рвущейся к Ленинграду 36-й моторизованной дивизии немцев.

Вам интересно, наверное, чем я успел к двадцати годам так насолить Господу, чтобы уравновесить гибель в бою за Родину. А это еще в Белоруссии было. Там я на полдня из стрелковой роты в артиллерию попал. Случайно. Собственно, от роты своей я к тому времени один остался. Отступали мы тогда сборным отрядом. Человек полтораста. Почти половина — раненые. И одно орудие с четырьмя снарядами. Их берегли до последнего. Ну, остановились на ночь в лесочке. А утром нас немцы минометным огнем разбудили. Артиллеристов первыми же разрывами уложило. Двоих насмерть. Один раненый. А я до этого три дня им с пушкой помогал таскаться, и они мне кой-чего про нее рассказали. Вот и пришлось за орудие встать. Артиллерист забинтованный мне подсказывает, а я навожу. И тут замечаю, как на колокольне деревенской черный силуэт мелькает. Докладываю артиллеристу. А он мне:

— Наводчик это эсэсовский. Огонь минометов корректирует, зараза. Лупи по нему. Или нам всем — кранты.

Ну, навел я орудие. Благо по горизонтали с моим опытом охоты не ошибешься. С вертикалью труднее, все-таки пушка — не дедова бердана, но по колокольне промазать сложно. Саданул бронебойным. Да маковку и сшиб. Вместе с гадом в черной форме. Очень меня наш полковник тогда хвалил. «Сразу, — говорит, — видно, что сибиряк и охотник потомственный». А по-моему, просто повезло тогда с наводкой. Ну, или наоборот. Как посмотреть?

Это уже только в чистилище выяснилось, что не корректировщик там был, а поп местный. К заутрене он полез трезвонить, потому что звонарь на колокольню идти испугался. Вот попу этому точно не повезло. Без покаяния к Господу отправился. Казалось бы, какие грехи у священника? И ведь надо же так, чтобы они со своей попадьей как раз в ту самую ночь кое-что новое для себя в любви пробовали… Ну, сами понимаете, война… Неизвестно, что завтра будет… Детишек в доме четверо… Куда ж еще и пятого? В общем, от того самого греха, да без покаяния, он прямиком в ад и отправился. Ну а мне лишняя строчка из-за него в обвинительном перечне добавилась…

Михалыч — батальонный парторг. С его должностью святым нужно быть, чтобы мимо ада промахнуться. А вот за что к нам «в штрафники» Федю определили — я так и не понял. Он о себе мало рассказывает. Знаем только, что под Вязьмой погиб. Через месяц после меня. Но к нам с Михалычем совсем недавно прибился. Первые дни все время молчал. Сейчас хоть байки иногда травит.

Вы спросите, какого черта мы по лесам мотаемся? А что нам еще делать? Ни жизни в нас не осталось, ни чувств, ни других каких ощущений. Одна смерть. Но зато ею-то мы еще поделиться можем. Вот и делимся. Как найдем мину или снаряд неразорвавшийся, так и пытаемся с ними смертью своей поделиться. Это и нам развлечение, и живым доброе дело. Все меньше народу от этой заразы погибнет да покалечится. Но запасы смерти у нас не безграничны. По мере того как они заканчиваются, мы все прозрачнее становимся и для посторонних предметов проницаемее. И начинается этот процесс с конечностей. Наверное, оттого, что их сильнее взрывами треплет. Вот Михалыч уже мелкие веточки сквозь руки свои спокойно пропускает. Значит, скоро ему вверх или вниз отправляться. А если к тому времени равновесие не нарушится, он просто в воздухе растворится. Так уже с некоторыми было.

— Отказ от четкого выбора линии поведения неконструктивен и в вашем случае равнозначен сознательному переходу в небытие, — объяснил мне на прощание этот феномен Владислав Казимирович Левандовский, по прозвищу Пузень, наш школьный учитель математики, занимавшийся в небесной канцелярии моей скромной персоной.

До Михалыча ту же байду, только на полуматерном пролетарском жаргоне, донес мастер Ижорского завода, обучавший деревенского паренька таинству борьбы со сверлами, плашками и напильниками. Федю, по его словам, инструктировал первый ротный командир.

Но что-то заболтался я, а Михалыч тем временем с тропы вправо сошел и в лес углубляться начал. А, вот оно что! Завал на тропинке. Сосна поперек нее упала. А из-под сосны вроде проволока стальная проглядывает. К чему бы это?

Я подошел поближе. И точно… Мина-растяжка. К пеньку граната привязана. От чеки поперек тропинки ржавый тросик тянется. Я хлопнул в ладоши два раза.

— Ну и глаза у тебя, Сережа! — Михалыч смотрел на мину, как будто впервые встретил. — Сам рвать будешь?

Да что я, изверг? Он же второй день не в себе. Все ждет, как судьба решится. Пусть взрывает. Авось этого дела ему для пропуска в рай хватит. А я пока поброжу, куда мне торопиться-то?

— Нет, — говорю, — давай ты, нечасто такая «дура» попадает, чтобы ее в последней стадии ухода можно было взорвать. А я подожду еще, мне не к спеху.

Михалыч ушел в лес, подобрал толстую жердину, подсунул под проволоку и нажал снизу плечом. Послышался легкий щелчок. Все дружно рухнули на землю. Ничего плохого случиться с нами не могло. Но уж очень неприятно это, когда сквозь тебя стальные осколки пролетают. Вроде и не больно совсем, а все одно на душе муторно.

Рвануло, как и положено, на счет «четыре». Я отжался от спрессованной на тропинке земли, уселся на чуть влажную от росы прошлогоднюю листву. Михалыч медленно поднимался ввысь. Успевшее взойти солнце просвечивало его тающую в воздухе фигуру.

— Ну вот, сбылась мечта моей Алевтины Петровны, — раздался сверху его слабеющий голос. — Прощайте, ребята. Авось еще там свидимся. Сережа, ты Федю не обижай, ладно…

Михалыч просочился сквозь ветки березы и исчез из виду. А я смотрел на шевелящиеся от утреннего ветерка листья и не мог прийти в себя. Вот же сказанул старик! Совсем сбрендил напоследок. Нашел себе дитятко беззащитное. Да от него впятером без оглобли хрен отмашешься! Чтобы я этого слона не трогал? Он же меня почти на две головы выше. И плечи не в каждый дверной проем втиснутся. Такого обидеть — СВТ-шки не хватит, «дегтярь» нужен с двумя запасными дисками. Где он, кстати?

Я пошарил взглядом по лесу. Федя продолжал лежать на животе там же, куда упал перед взрывом гранаты. Руки прижаты к лицу. Плечи вздрагивают. Плачет? Ну ни фига себе! Это уже не штрафбат, а настоящий дурдом получается. Я решил пройти немного вперед. Пусть проревется, раз приспичило. Потом догонит, если захочет.

Метров через триста я увидел, что влево уходит едва приметная старая тропка. Собственно, я и обратил-то на нее внимание потому лишь, что нужен был предлог для остановки. Мол, посоветоваться надо с напарником, перед тем как дальше голенищами шоркать. Но чем больше я на эту тропку смотрел, тем привлекательнее мне казалась мысль — двинуть по ней в глубь леса. Во-первых, основная тропа, похоже, давно разминирована. Та растяжка уцелела только потому, что под лежащей сосной не шарили. Тросик я даже сейчас с трудом заметил, а пока хвоя не осыпалась, он целиком от глаз людских был скрыт. А во-вторых, по боковой тропке явно несколько лет никто не ходил. Там могли и мины после войны не снять. В общем, пошарить в той стороне стоило.