Мартиролог. Дневники - Андрей Тарковский

— А вот эта фотография собаки, которая тут у Вас?

— Это русский пес, это член моей семьи, который остался в России вместе с моим сыном и тещей.

— Вами движет ностальгия или то, что Вам недостает близких Вам людей, Ваших корней?

— Я вспоминаю слова одной простой женщины, она говорила: «Человек, которому плохо с самим собой в одиночестве, близок к своему концу». Это значит, что ему недостает духовности. Но это не означает ни того, что я боюсь остаться один, ни того, что достиг высокого уровня духовности.

— А как Вы смотрите на эти фотографии? С любовью?

— Да, бесспорно. Но не уверен, что это хорошо. Я ощущаю это, скорее, как недостаток, как чувство, которое меня расслабляет. Но, может, слабость, и есть моя сила? Нам так мало известно о своей душе, здесь мы как потерянные псы. Мы чувствуем себя в своей тарелке, лишь когда говорим о политике, об искусстве, о спорте, о любви к женщинам. Но коснись мы сферы духовного, мы тут же начинаем блуждать, вмиг проявляется вся наша непросвещенность, неготовность к этому разговору. Здесь мы уже не цивилизованны. Тут мы действуем как люди, которые не умеют чистить зубы. Если же вернуться к «Ностальгии», можно сказать что этот фильм выражает ностальгию по духовности. Например, понятие жертвы больше не понимается нами в отношении себя, а только в отношении других. Мы забыли, что это значит, быть жертвой себя самого. Это причина, по которой мой фильм по большей части основан на проблеме жертвы, не столько своей темой, сколько ходом своего развития.

— Говоря о душе, Вы имеет в виду нечто вроде скульптуры, которую человек тайно должен творить всю свою жизнь?

— Человек не должен ее созидать — скорее, высвобождать. она уже создана.

— Последний вопрос: каким животным Вы хотели бы быть?

— Это трудно себе представить — захотеть быть животным, для этого нужно быть готовым опуститься духовно, нужно, чтобы душа стала недвижной. Я хотел бы быть животным, которое было бы наименее зависимо от человека. Интересно представить себе существование такого рода животного. Я не люблю романтизм ни в каком виде, потому и не скажу Вам, что хотел бы быть орлом или тигром. Возможно, я хотел бы стать зверем, приносящим как можно меньше зла. Наш пес Дак слишком очеловечен, он понимает слова, он испытывает воистину человеческие эмоции. И боюсь, что он от этого страдает. Когда мне пришлось покинуть Россию, он застыл в неподвижности и больше на меня так и не взглянул.

Беседу вел Эрве Губер

11

11 июля 1983

«Советская культура», 21 мая 1983 года:

Скачущий на коне Дон Кихот, символ 36-го Международного фестиваля в Канне, тринадцать дней вел за собой из зала в зал, с одной пресс-конференции на другую три тысячи журналистов и критиков, аккредитованных при пресс-центре. Среди сотни лент, которые демонстрировались на фестивале, каждый мог найти то, что хотел. Если не на официальном смотре, то на «параллельных», в ретроспективах или просто на кинорынке, использующем городские залы и видеомагнитофоны на нижнем, подземном этаже нового Дворца кино.

Форум киноискусства на сей раз не столько походил на праздник, сколько на огромную ярмарку, в которой даже тщеславие художников не прикрывало откровенные финансовые расчеты дельцов. Число бизнесменов, составлявшее еще недавно десятую часть гостей, выросло уже до половины: семь с половиной из пятнадцати тысяч участников фестиваля. Две трети всех его расходов, как тут утверждают, финансируют американские фирмы.

Рыночная атмосфера неизбежно вызвала особый подбор фильмов. Вот почему здесь демонстрировалось так много чудовищного, ненормального, вульгарного, что делается на потребу не чувствам — инстинктам «массового зрителя». Устав от бандитов и вурдалаков, стихийных бедствий и исповедей проституток, слегка прикрытой порнографии и откровенной непристойности, зрители могли «отдохнуть», любуясь красивыми дамами на фоне экзотических пейзажей, приперченных толикой расизма, как в английской ленте Джеймса Айвори «Жара и пыль» или американской Мартина Ритта «Кросс Крик».

В четырех представленных на соревнование Францией фильмах я насчитал девять убийств топором, ножом, ружьем, руками… Нет, в кинозалах французы вряд ли забудут о повседневных бедах, впрочем, насилие выглядит лишь следствием непонимания, царящего между людьми. В фильмах, как и в действительности, тоже никто никого не слышит, да, собственно, и слушать не хочет. Понятно, почему диалоги в западных лентах становятся все короче и невнятнее. Остаются лишь образы да действия, «окрашенные в цвета насилия и безнадежности», как метко выразилась местная газета «Нис-матэн».

По обе стороны Атлантики кинематограф купается в самолюбовании, пустоте и вульгарности, отказываясь от всякого живого контакта с внешним миром, замечает известный парижский обозреватель Д. Жамэ. Однако ценность и сила культуры определяются все же ее содержанием. Художественные произведения задевают тогда, когда им есть что сказать людям. А о чем говорят любования насилием, бесплодные поиски нежности как самоцели, погоня за пустотой? Именно этому были посвящены фестивальные фильмы режиссеров США, Италии, Франции.

О подлинной жизни, о борьбе, о настоящей любви, о нищете и надежде рассказывали киноработы, прилетевшие на берег Средиземного моря издалека: из Индии, Новой Зеландии, Мексики, Австралии, Турции, Японии. Нельзя не признать справедливости решения жюри, куда от Советского Союза входил С. Бондарчук, сделавший в этой странной обстановке единственно верный выбор. Пальмовая ветвь фестиваля присуждена талантливой, реалистической и вместе с тем философской «Балладе о Нарайяме» японца Ш. Имамуры, премией жюри отмечен поэтический индийский фильм М. Сена «Сдано в архив».

Вместо традиционной премии за лучшую постановку фестиваль наградил призом за творческий вклад в кинематографию сразу двух режиссеров — А. Тарковского («Ностальгия») и француза Р. Брессона, представившего в Канне ленту «Деньги», созданную им по мотивам рассказа Л. Толстого.

По соглашению между «Совинфильмом» и итальянскими продюсерами А. Тарковский снимал свою ленту в Италии. Его «Ностальгия» — это рассказ о переживаниях, переплетающихся судьбах двух русских людей, временно оказавшихся на апеннинской земле. Эти люди принадлежат к разным эпохам, но они одинаково тоскуют по своей родине. Фильм-размышление, снятый в характерном для постановщика замедленном темпе, вызвал разноречивые отклики. Талантливое, но трудное для восприятия широкой публики произведение, — так отзываются о нем многие зарубежные критики.