СССР-2061. Том 9 - СССР 2061

— И что? Света взглянула мне в глаза:

— Не желаете ли встряхнуться перед полетом, товарищ Волков?

— Постараюсь объяснить доступно, — доктор Розенберг метался от ассистентки к ассистентке, — Этот прибор импульсами электрического тока воздействует на кору головного мозга. Он активирует ваши склонности, пристрастия. Ну, скажем, из вас при определенных условиях получился бы отличный музыкант. И все последующее вы будете воспринимать в форме музыки. Это понятно?

— Нет, — я скосил глаза себе на лоб: край каски настырно лез в поле зрения и черным пятном раздражал все мое существо, — Я ничего не понимаю в музыке. Доктор нетерпеливо вздохнул:

— Другой пример. Представим, что у вас есть тайная тяга к архитектуре. Тогда все видения будут восприниматься вами в форме архитектурных сооружений.

— То есть, если во мне погибает рыбак, я сейчас увижу тонны рыбы?

— Ну что-то вроде того, — он повязал мне на запястье ленту датчика. Прибор сию же секунду вонзил в мою кожу с десяток игл разного калибра.

— Зачем все это?

— Ну как же? Для усиления восприимчивости. Мы понимаем то, что понимаем. И если ваше воображение измеряется рыбой, то так тому и быть, будет рыба. Я бросил взгляд в камеру.

Где-то там Светка. Следит за моей голографической фигурой и, наверное, здорово нервничает.

— Потом мы загрузим в ваш мозг курс истории для студентов исторических факультетов. Вы будете воспринимать ее с точки зрения вашего, так скажем, дара. Все ясно?

— Предам от вас привет какой-нибудь камбале.

— Готовы? Я снова взглянул в камеру:

— Готов.

— Добро пожаловать в историю. Щелчок.

Невесомость. Холод.

Ночь, не пробитая звездами. Или копоть на сводах храмов. Или глаза матери, потерявшей ребенка. Или черный мазок на холсте.

Ветер, мешающий небо. Или дым из трубы крематория. Или выдох в прокуренной комнате. Или жирная серая линия от края до края.

Язва земли, исходящая лавой. Или пожары в бунтующем городе. Или закат, бьющий в окно сквозь решетку. Или красные разводы на сером фоне.

Крупные хлопья снега. Или мелькание медицинских халатов среди сотен раненых. Или бельма на глазах старухи. Или белые пятна, усеявшие полотно. Я – художник, я пишу мир. Я – творец. Мир – во мне. Я – в нем. Я чувствую его боль, задыхаюсь в зловонном дыму.

Я вижу детей, жадных до жизни, торопящихся, но непонятых, и спешу перенести их обиду на холст.

Я вижу толпы молодых людей, скандирующих лозунги, что не имеют для них никакого значения – здесь линии, там линии… Клети.

Я вижу массу мужчин и женщин, одинаковых в битве за индивидуальность. Что за цвета? Серый разных оттенков. Волны. Я вижу стариков, ждущих и обретающих. Точка. Красные подтеки – это запах крови, мерные удары ее жирных капель об пол.

Черно-серые полосы – запах гари, шипение сгорающих красок на полотнах великих мастеров. Белые пятна – запах хлора, целая симфония дыхания боли и стонов. Черное, серое, красное, белое. Черное, серое, красное, белое. Черное, серое, красное, белое… Картина закончена… Автопортрет…

— Ты – пионер! Я – пионер! Мы не признаем Никаких полумер! — доносится до сознания.

Открываю глаза, но сквозь слезы и боль не могу рассмотреть лица, окружающие меня со всех сторон. Чьи-то руки приподнимают мое тело, я пытаюсь ухватиться за чьи-то плечи, падаю… Подняться бы. Только бы подняться.

— Я – пионер, ты – пионер!.. Открытое окно.

Запах цветущей сирени, свежесть… И где-то там, в мае, — сытые, здоровые дети, живущие для того, чтобы жить, а не для того, чтобы плесенью вырасти в серые массы, дать споры и умереть. Им не нужно беспокоиться о своем настоящем и будущем. Их умы не тяготят заботы о том, что в их жизни чего-то не хватает. Все прекрасно, а для того, чтобы это состояние восторга жизнью сохранить и преумножить, они будут трудиться на благо страны не покладая рук.

И я готов умереть ради того, чтобы в мою страну никогда больше не возвращались болезни, голод и войны. Ради того, чтобы про мое время потомки могли сказать: «Это было великое время!». И оно действительно, великое. В нем нет людей с лицами, перекошенными гримасами боли, в нем нет трупов, валяющихся по улицам, в нем нет молодежи отравленной ядами…

— Костя… Все хорошо… Успокойся… Света…

Потом мы шли по улице. Я вцепился в Светкину руку. Не столько для того, чтобы не упасть, а больше для того, чтобы чувствовать под пальцами ее пульс, ее жизнь.

Как первый раз я оглядывался по сторонам и в сиянии дня видел улыбающиеся лица. Люди счастливы, они просто счастливы. А чем? Есть ли разница?

— Да это же товарищ Волков! — донеслось вдруг откуда-то сзади.

Я настороженно обернулся и встретился взглядом с серыми глазами сухонького старичка.

— Я видел вас по голографу, товарищ Волков!

— Товарищ Волков?! — тут же откликнулась женщина, шагающая неподалеку, — правда? Товарищ Волков? «Товарищ Волков? Товарищ Волков!» – тут же понеслось над мостовой. Шепотом, в голос, в крик…

Люди один за другим оборачивались, останавливались, протягивали мне руки…

И вдруг в моей ладони оказалась веревка от воздушного шара. Я сжал ее и поднял голову. Надо мной медленно кружась темнела голубая сфера.

— Спасибо вам, товарищ Волков.

Я опустил глаза и увидел перед собой девочку лет семи. Смущенный синий взгляд, широкая улыбка, недостающие молочные зубы.

И вдруг мне стало так легко-легко, что на минуту я и сам словно уподобился воздушному шару, рвущемуся в небо. Я присел и улыбнулся девочке в ответ:

— До встречи на Марсе, октябренок.

— Я прилечу. А вокруг собирался народ. «Спасибо!» – неслось над улицей.

И было в этом «спасибо» столько искренности, что я смотрел в эти лица и не сдерживал слезы счастья. А мои пальцы, впивая ногти в ладонь, все крепче и крепче сжимали веревочку от воздушного шара.

Светка хмурится за визором маски стерильного костюма. Сквозь пластик я вижу ее воспаленные веки, мне хочется утешить ее, но как подобрать слова?

— Краски там твои проходят обработку, — бормочет она, — что за глупость? Как будто они заразные. Я вообще-то много принесла. Обрисуешься, пока летишь.

— Спасибо…

Смотрю на нее, а в воображении – белая простынь скользит по гибкому телу, струится по гладкой коже… Линии талии, линии бедер… Взгляд, вздох, приоткрытые губы, чуть заметная улыбка… Пальцами по коже, кистью по холсту. Здесь – свет, там – тень. А в глазах отблеском масляных красок отражается голубой воздушный шар…

Сержан Александр Тадеушевич

392: День Третий

55 фунтов только со стороны кажутся ничем не примечательным натяжением, с которыми справиться любой мужчина в более-менее приличной физической форме. Майкл изо всех сил удерживал натянутый лук, одновременно пытаясь совместить целеуказатель с замершим в пятидесяти шагах серым комком. Изнемогая от усилий, он спустил тетиву практически на удачу. Мимо. Тяжелая стрела вспорола влажную землю ярдом левее цели. Притаившийся заяц длинным подскоком вылетел на открытое место. Косому хватило бы трёх прыжков, что бы добраться до спасительных зарослей густого орешника, как где-то за ухом свистнула тетива и пронзенный стрелой зверек кувыркнулся в сочную траву. Майкл обернулся. В десяти шагах сзади Катька грациозно опустила свой изящный блочник. Легкий и компактный, он выгодно отличался от его прямого английского лука, на голову превосходя собрата по мощности.

— Тю, Мишка! А ведь продул в чистую! Придется тебя на картошку отрядить! — в ее задорном дурачестве не было ничего обидного.

Хотя и вправду – везде обошла. И вчера – когда щуку на обед добывали, и сейчас…

Дался ему этот прямой лук – оружие предков! Требующий большой силы и ловкости. Шутка ли, до приезда почти месяц тренировался, хотелось ему, понимаете ли, впечатление произвести. Вот только не подумал, что за этим зайцем, до того самого впечатления, придется три часа по лесам бегать. И перед кем силой то хвастать вздумал? А то Катька его, как облупленного не знает?

— Стрелу не забудь, охотник, — не переставая улыбаться, девушка указала на белое оперение, — У нас терять в лесу боезапас не полагается. Тем более выращенный на домашнем матричном комплексе.

Когда, выдернув стрелу из мягкого дерна, Майкл вернулся к подруге, та уже успела подвязать ушастого к подсумку и теперь стояла в картинно-небрежной позе опершись на лук. Секунду Майкл смотрел в ее смеющиеся, но изо всех сил изображающие саму серьезность глаза, а потом шагнул ближе и, наклонившись мягко поцеловал девушку в полные, слегка дрожащие губы. Катька порывисто обняла его и ответила шутливым поцелуем в нос.

— Какой он у тебя горячий!

— Кто?

— Нос! Как у загнанной гончей!

— Тебе то, почем знать? Он горячий только у больных псин.