Заговор обезьян - Тина Шамрай

С дочерью было проще, но и она была вся в своих молодых делах. Наверное, и правда, с какого-то времени дочка становится отрезанным ломтем, но отрезали его так рано! И теперь только оставалось смотреть, любоваться — выросла такой красавицей, слушать девичье щебетанье и принимать как должное недолгое внимание. И, когда в разговоре у неё проскользнуло жаргонное словцо, лишь поморщился, но сделать замечание не посмел — все сроки для воспитания давно пропустил.

И когда улеглась суматоха от встречи/узнавания, стало казаться: и мальчикам, и жене не по себе от его внезапного возвращения. Они так долго жили без него, что он поневоле перешёл в разряд лишнего, необязательного, непонятного. Вот и родителям не верилось: неужели всё закончилось? Они приезжали утром и возвращались к себе вечером, и прощались каждый раз как навсегда. Он и сам смотрел на всех издалека, будто ещё не вернулся. И старался занимать меньше места — пусть привыкнут. Привыкнут ли?

Всё это время шел снег, и он подолгу сидел на балконе, и бездумно смотрел на верхушки деревьев, и вдыхал острый воздух, и пил кофе, и стучал одним пальцем по клавишам лептопа, так, ерунду. И горячие коричневые капли падали в снежное кружево… И прилетали птицы, и без боязни садились рядом, и внимательно рассматривали его: откуда, мол, взялась эта лишняя деталь, эта тень на привычной картинке. И пришёл кот и сел рядом на диванчик, но тот ли это кот, что жил здесь раньше? Этот серый, будто седой, спокойно смотрел на птиц, наверное, был старым, и потому, как собака, давал себя гладить незнакомому человеку.

Никто не доставал в эти первые дни — ни близкие, ни дальние, но долго скрывать новость о перемене его участи не дали сами освободители. На пятый день разными голосами разнесли весть: освободили! Не заслужил, но освободили, вот мы какие милостивцы!

И в тот же в доме затрезвонили разом все телефоны. И хоть он не откликался на эти звонки, но стало не до тихих семейных радостей. Собственно, радостей было мало, дома было что-то не так, только разбираться со всем тем, что накопилось за эти годы, не хотелось. В одну из ночей он потянулся к жене, она не откликнулась, лежала, отвернувшись, плакала. И его как отбросило. Надо было обнять, утешить, ещё раз попросить прощения, а он не мог заставить себя сделать ни того, ни другого, ни третьего, и сам не знал почему.

Утром Лина была оживлена и всё порывалась показать, как она сама теперь водит машину, но ему надо было сделать несколько важных звонков. Он и в самом деле должен был позвонить и Толе, и Алексею Ивановичу. О его освобождении уже трубили вовсю, а он неприлично молчал. У Пустошиных было всё в порядке, у Юры росла дочь, очередное дело против Алексея Ивановича было прекращено, как и против других пикетчиков. Он, правда, так и не разобрал, против чего протестовали там, в Хабаровске, только слушал, как Алексей Иванович веселым голосом кричал ему в трубку: «Испугались власти, испугались! Жаль, дело не дошло до суда…» А телефон майора Саенко молчал. Может, у него теперь другой номер, но почему не сообщил? Толя прислал ему в изолятор два смешных послания, у него оказался красивый, летящий почерк, но на его последнее письмо не ответил, наверное, очень занят. У него самого Толя отодвинулся вглубь сознания, и забайкальские события уже покрылись дымкой, перекрылись другими днями, иными лицами, но он ничего не забыл. Не хотел забывать.

Пришлось заказывать разговор по адресу, и уже представлялось, как озадачит майора вопросом: «И когда тебя ждать в Москве?» — А Толя удивится и спросит: «А зачем?» Нет, нет, он спросит: «А на гада?» Так у него ответ готов: «Приезжай, возьмём напрокат вертолёт, полетаем». И тогда майор обязательно процитирует одну из своих летных шуточек, может быть, вот эту: «Тот, кто хочет стать пилотом, видно, очень смелый тот, потому что только смелый сам полезет в самолёт». Ну, так и он подденет Тольку: «Вот и посмотрим, какой ты пилот, какой ас!» И в предвкушении разговора рот улыбался сам собой, и отчего-то казалось: нет, нет, всё не так плохо! Но к телефону подошла женщина и на вопрос: «Нельзя ли пригласить к телефону Анатолия Андреевича?», глухо ответила, как отрезала: «Нельзя», и почему-то сразу бросила трубку.

Тогда он попросил читинских знакомых найти заведующую детским садом, что звалась Дорой, вряд ли там есть другая с таким же именем. И через двадцать минут ему продиктовали номер телефона, но не успел он представиться, как Дора перебила: «А вы кто ему, просто знакомый или друг?» и он, не задумываясь, ответил: «Друг!» и тогда женщина затараторила: «Какой же вы друг? Все друзья приехали, провожали… А он такой лежал…» — «Что — сердце? Он в больнице?» — «Какая больница! Вы что же, ничего и не знаете? Умер Толечка, два месяца, как умер… Джип у ворот поставил, успел только выйти — и не вскрикнул, не охнул, раскинул так руки, упал на снег — и всё!»

Прибитый этой новость, как гвоздем к стенке, он только и смог сказать: «Извините, я перезвоню». А в ушах ещё долго слышалось: «Ой, мы так его хорошо проводили, так хорошо… Такие поминки были… И народу было, народу… И такой хорошенький лежал, такой беленький, вот как заснул…»

Он хотел пережить всё это в одиночку и закрылся в кабинете, и пил всю ночь. Поздним утром в дверь постучали — это была мать. Он вернулся на диван и укрылся пледом с головой, сейчас он не хотел видеть даже ее. Но мать ничего не спрашивала, только положила на голову теплую руку. И тогда он заплакал. Обо всем сразу. Она восприняла это спокойно: «И правильно, и хорошо, и поплачь…», а потом испугалась и всё повторяла: «Ну что ты, сын, что ты… Скажи, где болит? Может, врача вызвать?»

— Нет-нет! Ничего не надо! Мама, ты помнишь, тебе звонили тогда, в августе? Помнишь, что этот человек сказал тогда?

— Как не помнить? Там и помнить нечего, он сказал всего одну фразу: «Мадам, вы меня не знаете, но должны верить — ваш сын жив и скоро сам объявится». Я кричу ему: «Скажите, что с ним?», а он снова повторяет: «Мадам, вы меня не знаете…» Видно, боялся говорить…

— Это Толя… И ничего он не боялся! Он проехал пятьсот километров только для того, чтобы сказать тебе это… Умер он… Понимаешь, зимой умер, а я только сейчас об этом узнал… Давай помянем его, мама.

— Обязательно, сыночек, обязательно. Но потом, потом… Сегодня ты уже напоминался…

Он вышел к обеду, и все были предупредительны и сторожили каждое его движение, каждый взгляд, каждое слово. Но он, погруженный в себя, молчал и потому не сразу понял, что разговор за столом затеян был для него:

— Вот столько приглашений, все хотят видеть недавнего узника… И журналисты, журналисты… Да-да, сегодня вечером… Ещё два дня назад приглашали… И ресторан заказан… И не мы это затеяли, и не Антон, кто-то из доброхотов расстарался… Нельзя отказаться, надо уважить людей, они ведь тоже переживали…

И он, как мог, постарался смягчить отказ:

— Нет, нет, ещё не со всеми детьми увиделся… Вот старший должен на днях прилететь… Зачем посторонние люди, когда привезут внучку, маленькую такую девочку…

Вот-вот, привезут крошечную девочку! Да у него заранее от какого-то странного чувства, умиления, что ли, щипало в глазах…

Тогда для уговоров была выдвинута тяжёлая артиллерия — позвонил Антон: «Слушай, ты что там хандришь, а? Неделя прошла, пора выходить в люди… А то как ни позвоню, говорят, отдыхает… Понимаю тебя, старик, но теперь-то никто не отберёт… Пора другими делами заняться. Я вот всё отодвинул на потом — анализы, больницы и разную другую хренотень… От родственников отбился, теперь надо другим показаться, прессе сказать несколько слов, людей поблагодарить… Ты знаешь, сколько у нас с тобой теперь друзей?»

А он, как заведённый, всё отнекивался: «Нет, Антон, нет» — «Да что нет? Женам надо устроить праздник, они заждались» — «Ну, что за срочность такая? Ты ведь болеешь? Слышу, сипишь! Выздоровеешь, вот тогда и отметим» — «Ерунда, просто снега наелся… Знаешь, какой вкусный!» И вот тут он сдался: хорошо, чёрт с тобою!

И не совсем понимал, чему так обрадовались домашние. Лина тут же разложила на банкетке костюмы, выставила в ряд штиблеты: «Вот, смотри, серый, ты его всего два раза надевал. И к нему сорочка, хлопок — совершенный шелк. Или этот синий, но боюсь, он будет на тебе болтаться. Надо было все-таки съездить, купить новый…» — «Зачем костюм, да ещё и галстук?» — ворчал он. — «Не хочешь, не надевай… Но я думала, все-таки торжественный ужин… И потом пусть все видят, что у тебя всё в порядке» — «А у меня… у нас всё в порядке?» — повернулся он к ней. Лина виновато улыбнулась и подняла руки обнять, он перехватил, поцеловал пальцы… Всё перебил звук рингтона.

«Это твой! Ты поговори, поговори! — выскользнула из рук Лина. — Я сейчас, сейчас вернусь, пойду, посмотрю ещё сорочки, к синему костюму надо чуть-чуть другого тона». И, досадуя, что забыл отключить, он взял в руки телефон: номер не определялся, но кнопку он зачем-то нажал.